— Места, чего-то знакомые, — внимательного оглядываюсь я по сторонам.
— Мы здесь год назад впервые повстречались с Храповицким, — скупо улыбается мой телохранитель в ответ.
— Ты же пластом лежал раненый, — недоверчиво смотрю я на него, — света белого не видел?
— И вы сделали, для меня волокушу…
— Точно, значит, ты все помнишь?
— Не все, но то, что вы меня не бросили, помню.
— Ты принес мне присягу, стало быть, ты мой человек, следовательно, я за тебя в ответе. По-моему так.
— Всего год назад, а кажется что в другой жизни…
— Это точно, слушай тут ведь где-то та хижина?
— Я был там, хотел Евтуха похоронить, но ничего не нашел. Наверное, это мой грех…
— Послушай Корнилий, в том что случилось, нет твоего греха. Если твои родители и впрямь повенчались, а сомневаться в этом причин нет, значит твой отец тебя признал. Стало быть, твой покойный брат тебя попросту ограбил, да еще и сделал слугой. Но пока была жива твоя мать, его положение было не прочно, так что это все равно бы произошло.
— Я все понимаю, у вас нет причин сомневаться во мне.
— Даже не думал, но мне больно видеть, как ты мучаешься.
— Я справлюсь, вам не стоит беспокоиться.
— Ну и ладно, а то у нас много дел.
— Вы так и не сказали куда мы идем, в Новгород?
— Не сразу, надо заглянуть к моим родственникам.
— У вас есть здесь родня?
— А как же, мы Никлотичи всем родня, без нас не один трон не стоит.
— Вы верно о курляндском и семигальском герцогах?
— В точку, эти два братца приходятся мне дядьями.
— Но они вассалы польского короля.
— Вот-вот, так что пусть решают кто им роднее.
Однако до Курляндии было далеко. Мой далеко не маленький, по меркам Литвы, отряд шел по самой границе, стараясь не ввязываться ни в какие драки. Впрочем, маленькие отряды сами нас сторонились, а крупнее никого просто не было, Гонсевский лихорадочно собирал войска, но у него пока плохо получалось. Рыскавшие тут и там отряды Мезецкого и Арслана заставляли местных шляхтичей больше думать о сбережении своего имущества, нежели об «общем деле»
[48]. Занявшие польскую Ливонию шведы тоже сидели по крепостям и не мешали нашему продвижению. Так мы продвигались дальше и дальше к маленькому прибалтийскому герцогству.
* * *
Князь Василий Лыков с наслаждением слез с седла и немного косолапя, двинулся в придорожную корчму. Пока его холопы с осунувшимися лицами суетились у лошадей, хозяин решил промочить горло. Бегство тяжело далось московскому дворянину. После царского «награждения» прочие ратники отрастили на молодого князя такой зуб, какой не у всякого лесного зверя случается. Увидев его они в лучшем случае плевались, а в худшем смотрели так будто прикидывали как ловчее прирезать. Впрочем, сам Василий почти безвылазно сидел в шатре, сказавшись больным, но вот двум холопам его так не повезло. Одного нашли со стрелой в горле, а другой пошел за водой, да так и утоп в колодце. Дожидаться пока останется один, царский рында не стал, а потому испросивши разрешения у царя, тайно ночью покинул Смоленск, бросив все имущество, кроме пожалованной шубы. Во-первых, награда велика, а во вторых бросить ее означало показать пренебрежение царской милостью, а то, что незнамо откуда появившийся немец умеет изощренно мстить, Лыков уже убедился.
Впрочем, беда покуда миновала, и князь горделиво ступая прошел в корму и плюхнувшись на лавку потребовал хлебного вина. Целовальник угодливо поклонился и лично поднес знатному посетителю изрядную чару. Василий степенно принял и широко перекрестившись, опрокинул в пасть ее содержимое. Крякнув от удовольствия, сунул руку в чашу с квашеной капусткой и вкусно захрустел, заедая.
— Могёт! — уважительно протянул в сторону сидящий в углу мужичок, по виду из посадских.
— Могу! — не удержался от бахвальства князь.
— Я чаю, господин из войска возвращается? — спросил целовальник, следя за слугами, уставлявшими стол князя различными закусками.
— Из войска, — подтвердил Василий с гордостью.
— Правда ли что Смоленск у ляхов отбили? — обступили его немногие посетители.
— Правда, как же не правда, одолели супостата, с божьей милостью.
— Быстро управились.
— Какое там быстро! Три дня бились без роздыху, пока на стены взошли. Я сам десяте… пятнадцать ляхов зарубил!
— Эва как, — уважительно потянул посадский, — удачлив государь Иван Федорович.
В лицо князя мгновенно прилила кровь, но чудовищным усилием воли он сдержался. Не глядя, протянув чару целовальнику, которую тот, уловив перемену настроения, тут же молча налил ему до краев. Так же молча московский дворянин выцедил ее содержимое сквозь сжатые зубы и лишь после этого обвел присутствующих мутными глазами и проговорил:
— Этого не отнять, удачлив.
— А правду говорят, — вступил в разговор молодой купец с изъеденным оспой лицом, — что государь до девок лют?
— Есть такое, — отозвался Василий, икнув, — только не до всех. Немок он любит страсть! Их за ним цельный обоз везут, чтобы значит, служили ему.
— А лицом баские
[49]? — заинтересованно спросил рябой купец.
— Нет, — скривился Лыков, опять взявшись за вино — кожа до кости, смотреть не на что, сказано же немки!
Впрочем, у купца, похоже, были свои соображения на этот счет и он мечтательно улыбнулся. Посадский же, нахмурился, но продолжал слушать с прежним вниманием. Целовальник тем временем выглянул из корчмы и знаками подозвал к себе княжеских холопов.
— Вот что служивые, там ваш хозяин подвыпил и несет неподобное, а я по разбойному приказу не скучаю! Вы бы его, спать уложили что ли?
— Охти мне, — отозвался старший из них, бывший ключником, — мало нам смоленской печали, так еще тут…
Проговорив это, он с остальными слугами кинулся в корчму на помощь к своему непутевому хозяину. Все вместе они, льстиво улыбаясь и втихомолку ругаясь, потащили Василия в отдельную камору, чтобы он не наболтал еще чего-нибудь.
Оставшиеся в общей горнице посетители, переглянулись и принялись каждый за свое. Только покрытый оспинами купец, которому очевидно не слишком везло в любви, вздохнув, проговорил: — «цельный обоз»! На что посадский, собираясь уже выходить, пробурчал, надевая шапку.
— Смуту прекратил, воров разогнал, ляхов побил, Смоленск вернул… да пусть хоть всех перепользует. Особливо немок!
* * *
