Отдавая дань уважения остальному миру, Мао выдвигал особый стиль, заменявший идеологическую воинственность и психологическое восприятие физической силы. Он состоял из смеси китаецентристских воззрений на мир, примеси мировой революции и дипломатии, использующей китайскую традицию манипулирования варварами, при этом большое внимание уделялось тщательному планированию и психологическому подавлению другой стороны.
Мао избегал того, что западные дипломаты называли здравым смыслом, то есть, чтобы восстановиться от десятилетий потрясений, Китаю следует примириться с крупными державами. Он не хотел подавать ни малейшего признака слабости, выбирал демонстративное неповиновение и не шел на примирение, избегая контактов с западными странами после образования Китайской Народной Республики.
Чжоу Эньлай, первый министр иностранных дел КНР, обобщил такой подход замкнутости в ряде своих высказываний. Новый Китай не может просто влиться в существующие дипломатические отношения. Он создаст «отдельную кухню». Отношения с новым режимом будут обсуждаться на переговорах в каждом конкретном случае. Новый Китай «уберет чисто дом перед тем, как пригласить гостей» — другими словами, освободится от длительного колониального влияния, перед тем как установить дипломатические отношения с западными «империалистическими» странами. Он использует свое влияние для «объединения народов мира» — другими словами, для поддержания революции в развивающемся мире
[150].
Сторонники традиционализма в дипломатии отвергли бы такой способ бросать вызов с позиций стороннего наблюдателя как практически неосуществимый. Но Мао верил в объективное влияние идеологических и превыше всего психологических факторов. Он предложил установить психологический паритет со сверхдержавами путем расчетливого пренебрежения к их военным возможностям.
Одной из классических историй китайской традиции в стратегическом плане была «Стратагема пустого города» Чжугэ Ляна из романа «Троецарствие». В нем командующий видит приближающуюся армию, намного превосходящую его собственную. Поскольку сопротивление неизбежно приведет к уничтожению, а капитуляция лишит контроля над будущим развитием, командующий прибегает к военной уловке. Он открывает ворота своего города, садится в позу отдыхающего за игрой на лютне, а за его спиной идет обычная жизнь без каких-либо признаков паники или озабоченности как бы пустого — без армии и солдат — города. Генерал вторгшейся армии расценивает хладнокровие командующего как признак наличия скрытых резервов, останавливает свое наступление и отходит.
В показном безразличии Мао к угрозам ядерной войны, несомненно, прослеживается та же давняя традиция. С самого своего основания Китайской Народной Республике приходилось маневрировать в рамках взаимоотношений в «треугольнике» с двумя сверхдержавами, каждая из которых сама по себе могла представлять огромную угрозу, а вместе они были в состоянии раздавить Китай. Мао относился к сложившейся ситуации так, словно ее не существовало. Он утверждал, что защищен от ядерных угроз; действительно, он выработал такую общественную позицию для себя как руководителя, способного отдать в жертву сотни миллионов и даже приветствующего этот шаг как залог более скорой победы коммунистической идеологии. Трудно однозначно утверждать, верил ли сам Мао в собственные заявления по вопросам ядерной войны. Но он явно преуспел в том, чтобы убедить большинство в мире в том, что он именно это и имел в виду, — вряд ли кто-то захотел бы проверить его заявления на достоверность. (Конечно, в случае с Китаем город не был полностью «пустым». Китай в итоге сам стал обладать ядерным оружием, хотя и намного меньшим по количеству по сравнению с арсеналами Советского Союза или Соединенных Штатов.)
Мао умело использовал старинные традиции китайского искусства управления государством для достижения долгосрочных целей с позиций относительной слабости. Столетиями китайские государственные деятели заманивали «варваров» в сети отношений, когда их загоняли в угол и старательно сохраняли видимость политического превосходства над ними посредством дипломатических манипуляций. С самого начала существования Китайской Народной Республики Китай играл в мире роль, фактически превосходившую его реальные силы. Яростно защищая собственные определения национального достоинства, Китайская Народная Республика стала влиятельной силой в Движении неприсоединения — группировке новых освободившихся стран, ищущих свое место между двумя сверхдержавами. Китай позиционировал себя как великую державу, с которой не следует шутить, одновременно он пересматривал свою самоидентификацию внутри страны и бросал вызов ядерным державам на дипломатическом фронте, делая все это иногда параллельно, иногда последовательно.
Следуя повестке дня такой внешней политики, Мао Цзэдун больше опирался на Сунь-цзы, чем на Ленина. Его вдохновляли произведения китайской классики, а китайскими традициями он откровенно пренебрегал. Разбирая инициативы внешней политики, он в меньшей степени опирался на марксистское учение, больше прибегая к традиционным китайским произведениям: конфуцианским текстам, каноническим книгам «Двадцать четыре истории», описывающим взлеты и падения императорских династий Китая; к Сунь-цзы, роману «Троецарствие» и другим книгам о войнах и стратегии; приключенческим историям и произведениям о восстаниях типа романа «Речные заводи»; к роману о любви и изысканных интригах под названием «Сон в красном тереме», который Мао, по его словам, перечитывал пять раз
[151]. Вторя традиционным конфуцианским ученым-чиновникам и обличая их как угнетателей и паразитов, Мао сочинял и стихи, и философские эссе, чрезвычайно гордясь своей нетрадиционной каллиграфией. Литературные и художественные опыты Мао не служили неким убежищем от его политических трудов, а входили в них неотъемлемой частью. Когда Мао после 33 лет отсутствия вернулся в свою деревню в 1959 году, он написал стихотворение, вдохновившись не марксизмом или материализмом, а испытав романтический порыв:
Их жертвы лишь укрепили решимость нашу и волю,
И мы зажигаем звезды на небосклоне новом
[152].
Эта литературная традиция была настолько присуща Мао Цзэдуну, что в 1969 году, в поворотный год в его внешней политике, четверо высокопоставленных чиновников, получивших от Мао задание разработать варианты стратегического развития страны, сопроводили свои рекомендации начать сотрудничество с тогдашним заклятым врагом Америкой цитатами из запрещенного в Китае романа «Троецарствие», будучи уверенными, что Мао его читал. В разгар широкомасштабных нападок на древнее наследие Китая Мао Цзэдун составлял внешнеполитические доктрины, используя термины, аналогичные используемым в типично традиционных китайских интеллектуальных играх. Он описывал начало действий в китайско-индийском конфликте как «пересечение границы в виде пропасти между царствами Хань и Чу» — сравнение, взятое из терминов китайских шахмат
[153]. Он использовал традиционную азартную игру «мацзян» как пособие для изучения стратегических идей. «Если вы знаете, как играть в эту игру, — сказал он своему врачу, — вы также поймете отношения между принципом возможности и принципом достоверности»
[154]. В конфликте Китая как с Соединенными Штатами, так и с Советским Союзом Мао и его высокопоставленные коллеги расценивали угрозу в терминах игры в облавные шашки «вэйци», то есть следовало не допускать стратегического окружения.
