«Китаю следует поучиться тому, как развивалась Америка на основе децентрализации и распространения ответственности и богатства между 50 штатами. Центральное правительство не может заниматься всем. Китай должен опираться на региональные и местные инициативы. Не пойдет [разводит руками] все передавать на его [Мао] усмотрение»
[359].
Мао вкратце подтвердил классические принципы правления в Китае, подытоженные в виде конфуцианских принципов морали и нравственности. Он посвятил часть своего интервью жесткой критике привычки врать, в которой он обвинил не американцев, а недавно лишившихся власти хунвэйбинов. Сноу записал: «Если кто-либо лжет, — сделал вывод Мао, — как он может завоевать доверие других? Кто будет доверять таким?»
[360] Вчера еще радикальный идеолог, полыхающий огнем, сегодня вырядился в одежды конфуцианского мудреца. Его заключительная фраза, казалось, объясняла смысл его смиренной покорности перед новыми обстоятельствами, как всегда, не без тонкой двусмысленности: «Он сказал, что он был всего лишь одиноким монахом, бредущим по свету с дырявым зонтиком»
[361].
В последних словах гораздо больше смысла, они не означали просто привычную для Мао насмешку, когда он представлял автора «большого скачка» и «культурной революции» человеком, возвращающимся к своему первоначальному роду занятий — философии, и одиноким учителем. Как позднее отмечалось несколькими китайскими комментаторами, цитата из английского текста Сноу являлась первой строчкой китайского рифмованного двустишия
[362]. Когда оно больше напоминает угрозу, а не насмешку. За скобками или по крайней мере непереведенной осталась вторая строфа двустишия: «у фа у тянь». Китайские иероглифы по созвучию здесь означают «без волос, без неба», то есть монах лыс, а поскольку у него в руках зонт, он и не видит неба над ним. Но другие иероглифы с таким же звучанием могут означать совсем другое. Игра слов соответственно даст совсем другое значение: «без закона, без неба» — или несколько вариантов с разной степенью точности перевода: «отвергая законы как людские, так и небесные»; «не боящийся ни Бога, ни законов»; «попирать закон не моргнув и глазом»
[363].
Завершающий залп Мао Цзэдуна был, другими словами, еще более далеко идущим и еще более тонким, чем могло показаться с самого начала. Мао видел себя странствующим классическим мудрецом, но одновременно и законом по отношению к самому себе. Забавлялся ли Мао Цзэдун, беседуя с англоговорящим интервьюером? Мог ли он подумать, что Сноу разгадает игру слов, совершенно непонятную для западного слуха? (Мао действительно иногда переоценивал тонкость западного восприятия, как, впрочем, и Запад иногда преувеличивал его собственное.) В такой обстановке складывается впечатление, что «каламбур» Мао Цзэдуна предназначался для его внутренней аудитории, в частности для руководителей, выступавших против восстановления отношений с Соединенными Штатами, которых до сего времени ненавидели, для тех, чья оппозиция позднее трансформировалась в кризис, — в предполагаемую попытку переворота Линь Бяо вскоре после открытия США для Китая. Мао фактически объявлял о своей готовности вновь перевернуть мир вверх дном. И в этом он не собирался быть связанным «законами, как людскими, так и небесными», и даже законами его собственной идеологии. Так он предупреждал сомневающихся — прочь с дороги!
Текст интервью Мао, разумеется, распространили в высших эшелонах Пекина, хотя его проигнорировали в Вашингтоне. Сноу просили отложить публикацию, чтобы дать возможность Китаю сделать официальное предложение. Мао решил прекратить танцы через посредников, обратившись к американской администрации напрямую на самом высшем уровне. 8 декабря 1970 года в мою канцелярию в Белом доме поступило послание от Чжоу Эньлая. Восстанавливая дипломатическую практику прошлых столетий, пакистанский посол привез его из Исламабада, где его вручили ему в виде письменного документа. Послание из Пекина официально подтверждало получение сообщений через посредников. В нем упоминался сделанный Никсоном комментарий президенту Пакистана Ага Мухаммаду Яхья Хану, когда Яхья находился с визитом в Белом доме несколькими неделями ранее. Речь шла о том, что Америка в своих переговорах с Советским Союзом не будет участвовать в «совместных акциях против Китая» и будет готова направить своего представителя в любое удобное для двух сторон место для организации контактов на высоком уровне с Китаем
[364].
Чжоу Эньлай отвечал не так, как он отвечал на предыдущие послания, ведь, по его словам, впервые послание «пришло от главы через главу главе»
[365]. Подчеркнув, что его ответ одобрен Мао Цзэдуном и Линь Бяо, являвшимся тогда назначенным преемником Мао, Чжоу Эньлай приглашал специального представителя в Пекин для обсуждения «освобождения [так!] китайской территории, называемой Тайванем», «находящейся сейчас под оккупацией иностранными войсками Соединенных Штатов в течение последних 15 лет»
[366].
Хитроумно составленный документ не давал ответа на вопрос: что же конкретно Чжоу Эньлай предлагал обсуждать? Возврат Тайваня Китаю или присутствие американских войск на острове? Договор не содержал ссылок на договор о взаимопомощи. Но как бы то ни было, формулировка по Тайваню оказалась самой мягкой из полученных из Пекина за 20 лет. Касалось ли это только американских войск, размещенных на Тайване, большая часть которых являлись вспомогательными силами во Вьетнаме? Или она подразумевала более широкое требование? В любом случае приглашение представителя проклинаемого «монополистического капитализма»
[367] в Пекин отражало какие-то глубинные мотивы, нежели всего лишь желание обсудить Тайвань, для чего уже имелось место переговоров; вопрос должен был касаться безопасности Китая.
