С «героем Харькова» действительно надо было что-то решать. Май совершенно опустился и из-за рюмки уже света белого не видел. В пьяном виде ему море было по колено, он выпростал тучное тело из собственного автомобиля прямо под красные пули и, пошатываясь, в полный рост шел подбадривать залегшие цепи. Бодрый мат командующего поднимал в контратаку добровольцев, а Май спокойно шел за очередным графином.
Харьковский триумф и последовавшие за ним торжества, балы, попойки до утра совершенно выбили из колеи талантливого генерала, который пустился во все тяжкие, заведя себе в «Гранд-Отеле» официальную пассию — Анну Жмудскую.
Деникин писал: «После Харькова до меня доходили слухи о странном поведении Май-Маевского, и мне два-три раза приходилось делать ему серьезные внушения. Но теперь только, после его отставки, открылось для меня многое: со всех сторон, от гражданского сыска, от случайных свидетелей, посыпались доклады, рассказы о том, как этот храбрейший солдат и несчастный человек, страдавший недугом запоя, боровшийся, но не поборовший его, ронял престиж власти и выпускал из рук вожжи управления. Рассказы, которые повергли меня в глубокое смущение и скорбь».
Делать было нечего, популярного генерала пришлось отправлять в отставку. А тем временем в 1-м корпусе Кутепова после падения Орла и Курска оставалось 3–4 тысячи штыков. Его теснили со всех сторон, а конницы у Добрармии так и не появилось.
Деникин понимал, что на поклон придется идти к своему главному критику барону Врангелю.
Здесь стоит остановиться на взаимоотношениях двух выдающихся деятелей Белого движения, ибо их влияние на политическую ситуацию в тылу Юга России равнялось, вероятно, «лишней» армии красных на фронте. Слишком много надежд было связано с каждым из них как в военных, так и в политических кругах. Оба сильные личности, достаточно популярные и авторитетные в Доброволии. Деникин был одним из отцов-основателей Белого дела, Врангель — вероятно, самым блистательным из «поздней когорты» белых генералов. Деникин — тихий, скромный, временами застенчивый и абсолютно неамбициозный, без устали преследовавший только общегосударственную цель в Белом движении. Врангель — громогласный, энергичный, не останавливавшийся перед жесткими решениями, граничившими с жестокостью, склонный к популизму и демонстративности, не стеснявшийся жаловаться, кляузничать, объясняя все это интересами дела. Они даже внешне были абсолютные антиподы — небольшого роста, лысый, склонный к полноте Деникин с профессорской бородкой; и высокий, стройный, худой до субтильности, длинноногий Врангель с усиками. Один — пехотинец, второй — кавалерист. Один — сын крепостного, второй — потомок древнего рыцарского рода. Один — сделавший себя сам и пробивший лбом косную стену царского местничества и бюрократизма на пути «наверх». Второй — представитель огромного сплоченного клана, блистательный столичный лейб-гвардеец. Один — потевший в юнкерах, тащивший офицерскую лямку в войсках, корпевший над учебниками в жутком конкурсе в Академию и считавший копейки. Второй — лощивший столичные тротуары студент Горного института, ушедший скуки ради в лейб-гвардии Конный полк. Оба прекрасно проявили себя в войнах с Японией и Германией, собрали по горке орденов и золотому Георгиевскому оружию. 4-я Железная бригада Деникина гремела на Юго-Западном фронте, 1-й Нерчинский полк Врангеля яростно рубился в Галиции тоже на Юго-Западном. Оба отличились в Луцком прорыве и были на хорошем счету у командования. Оба пользовались огромным авторитетом у подчиненных, но первый — за профессиональные качества, твердость духа в сочетании с мягкостью характера, второй — за железную волю, отчаянную храбрость, непреклонность в сочетании с суровостью характера, вызывающей трепет в сердцах. Деникин не умел юлить, лавировать, играть в «комбинации», Врангель — часто шел на компромиссы, создавал «партии», играл в заговоры, когда надо было, готов был идти на открытую лесть. Деникин даже на высочайшем посту не желал никого обидеть, ущемить, обойти чинами, сместить, повысить голос, Врангель — причитал, требовал, жаловался, бил в колокола, взывал к «общественности», бросал, когда человек выполнил нужную ему функцию. Деникин до последнего дня держался за Романовского и защищал его, даже когда все вокруг вешали на того всех собак, обвиняли в «социализме», «масонстве», «измене», всех поражениях армии. Врангель — то обвинял Покровского в разгуле и жестокостях, то возносил до небес и поручал те дела, на которые либо не был способен, либо боялся бросить на себя тень (разгон кубанской Рады); то жаловался главкому на Шкуро и требовал его отставки, то лично прибыл к нему, осыпая комплиментами и приглашая принять участие в заговоре против того же главкома; то давал блистательную аттестацию Мамантову, то настаивал на его аресте. Деникин старался закрыть глаза на все злоупотребления и безобразия тыла, мечтая лишь дойти до Москвы, а там разберемся. Врангель — не колеблясь вешал мародеров из числа офицеров, железной рукой наводил порядок в тылу, строго следил за дисциплиной.
Деникин и Врангель — лед и пламень «Белого дела», вражда которых это дело во многом и сгубила.
Именно Деникин выдвинул на 1-ю конную дивизию приехавшего из Киева и разочаровавшегося в гетмане Врангеля в 1918 году как популярного кавалерийского генерала. При том, что именно конных военачальников у главкома было много на Юге России, выбирать было из кого, но заслуги Великой войны, старая должность начдива Врангеля и стремление к воссозданию старых воинских традиций взяли свое. Тоже на свою голову.
Собственно, барон прекрасно справился со своими обязанностями и воевал на Северном Кавказе более чем успешно. Недаром ему за громкие победы присвоили чин генерал-лейтенанта. Терцы и кубанцы под его командованием не знали поражений и на руках носили своего далекого от русского казачества начдива.
Вполне объяснимы трогательная забота главкома о больном тифом Врангеле и его последующее назначение командующим Кавказской армией. До лета 1919 года отношения в дуэте Деникин-Врангель можно назвать если не теплыми, то уж точно вполне благожелательными. Недаром оба пишут друг о друге прекрасные впечатления от первого знакомства и начального этапа отношений.
Одна беда — в отличие от вознесенного стечением обстоятельства на военный Олимп неамбициозного Деникина, Врангель не привык находиться в чьей-либо тени и всегда стремился только к абсолютному лидерству. Вероятно, поэтому его неудержимо тянуло в столь популярные в то время «спасители России». Похоже, в мечтах барон на белом коне уже въезжал на Красную площадь и принимал парад как «князь Пожарский Белого дела».
Чутким профессиональным взором Врангель улавливал наиболее выгодное направление главного удара и без всякого стеснения предлагал себя в качестве командующего. И ведь велись на это и Деникин, и Романовский, хоть оба видели в бароне откровенный нарциссизм. Поклонник капусты Деникин лишь посмеивался, ставя интересы Белого дела выше личных мотивов, более тонкий Романовский опасался, понимая, что из барона выйдет такой диктатор, что никому мало не покажется.
С летней кампании 1919 года и начинают проявляться капризы и амбиции Врангеля. Сначала он настаивал на том, что всей армии с ним во главе просто необходимо идти на Волгу спасать Колчака. Когда ему, прекрасному тактику, но весьма посредственному стратегу объяснили необходимость поддержать донцов, заткнуть брешь в Донбассе и встретить союзников «хорошо подготовленными» с армией и территорией, тот обиделся и стал требовать себе такое количество войск, которое считал достаточным для успеха царицынской операции. Ему опять терпеливо (можно не сомневаться, Деникин даже на самостийников лишь тихо скрипел зубами) объяснили, что кубанцы — не собственность семейства Врангелей, они нужны на Кавказе и в Черноморской области. Если обратиться к переписке между Ставкой и Кавказской армией, которую барон щедро приводит в своих воспоминаниях для «суда Истории», можно обратить внимание на то, что ее тональность сводится к сплошным упрекам со стороны КА в адрес Ставки, подчас переходившим грань приличия. Врангель шлет пространные письма, в которых постоянно сетует на невнимание к своей армии со стороны начальника штаба ВСЮР (Романовского, сразу раскусившего его, барон сразу возненавидел, как и генерал-квартирмейстера Ставки генерала Плющевского-Плющик), на посылку резервов не ему, в Добрармию, которая-де «не встречает сопротивления», в то время, как он истекает кровью. Уже не просит, а требует присылки под Царицын пехоты, конницы, техники, иначе вообще отказывается (!) наступать («Доколе не получу всего, что требуется, не двинусь вперед ни на один шаг, несмотря на все приказания…» — хорошая дисциплина у любителя «порядка» по-врангелевски).
