Армия отступала. Отступление прикрывал аръергард из 80 офицеров. Тащился бесконечный обоз, набитый граммофонами, швейными машинками, узлами, тюками, чемоданами, ящиками. Из чего-то дельного в нем были 500 комплектов белья, 8 тысяч банок консервов. Колонны догоняют извозчичьи пролетки, из них выскакивают офицеры, ищут свои подразделения.
Командует эвакуацией генерал Марков. Повозок не хватает, у грузовиков нет бензина, ни один броневик не был отремонтирован. Пришлось их бросить, как и пять аэропланов «Вуа-зен» в Новочеркасске — с собой не потащишь, аэродромов в пути не предвидится. В Ростове было несколько тысяч прекрасных ломовых лошадей, но Корнилов не решился реквизировать даже сотни.
Но Марков не Корнилов. Ему кричат: «Ваше превосходительство, достать лошадей и повозок невозможно». «Чушь какая», — профессор Академии Генштаба чугунным кулаком долбанул по прикрепленному к столбу пожарному сигналу, стекло в дребезги. Через четверть часа примчалась пожарная команда на двойке лошадей. Бранд-майора нежно ссадили под белы рученьки, лошадей перепрягли в повозки с пулеметами.
Деникин писал: «По бесконечному, гладкому снежному полю вилась темная лента. Пестрая, словно цыганский табор: ехали повозки, груженные наспех и ценными запасами, и всяким хламом; плелись какие-то штатские люди; женщины — в городских костюмах и в легкой обуви вязли в снегу. А вперемежку шли небольшие, словно случайно затерянные среди «табора», войсковые колонны — все, что осталось от великой некогда русской армии… Шли мерно, стройно. Как они одеты! Офицерские шинели, штатские пальто, гимназических фуражки; в сапогах, валенках, опорках… Ничего — под нищенским покровом живая душа. В этом — все».
Грузно шли 36 генералов, два бывших Главковерха, один командующий фронтом, начальники высших штабов, корпусные командиры. Властители дум и надежда Белой России, проигравшие свой первый бой.
Важно вышагивал командир Ростовского студенческого полка генерал Боровский. Утром он предложил своим гимназистам и кадетам разойтись по домам, дабы сберечь молодые жизни. Вечером почти все вернулись обратно. Объяснили: «Все соседи знают, что Мы были в армии, товарищи или прислуга выдадут».
Выпятив грудь, как гусак, важно шествовал матрос Баткин, свысока поглядывая на угрюмых добровольцев.
Едва ковылял генерал Алексеев (тоже оставил супругу у чужих людей), которого мучали сильнейшие приступы уремии (болезни почек), доводя до потери сознания. Корнилов распорядился усадить 60-летнего генерала на повозку. Оттуда он виновато взирал на шагающих добровольцев, как школьник прижимая к себе потрепанный чемодан, в котором хранилась вся казна Добрармии — 6 млн рублей кредитными билетами и казначейскими обязательствами.
«Мы уходим в степи, — писал родным генерал Алексеев, — Можем вернуться, только если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».
Рядом с его телегой с карабином за плечами брел потяжелевший бритоголовый генерал Деникин. В штатском костюме еще быховских времен, черной шапке, в дырявых сапогах, из-за чего он сильно простудится и вынужден будет идти в бой с тяжелой формой бронхита и высокой температурой. Чемодан с теплым бельем и военным мундиром в суматохе последних дней был отправлен в Батайск, где стал трофеем большевиков. Страдающий Алексеев признавался ему, трясясь в бричке, «не знаю, дотянем ли до конца похода».
Деникин хмуро кивал в ответ, повторяя слова самого Алексеева: «Если в этот трагический час нашей истории не найдется хотя бы несколько человек, готовых противостоять большевистскому безумию и преступлениям, готовым пролить кровь за погибающую Россию, то наш народ не народ, а… дерьмо!»
Его собственный «медовый месяц» закончился Ледяным походом.
Молодая супруга умоляла взять ее с собой, но Деникин был непреклонен. Никто не брал с собой жен. Даже когда Корнилов по просьбе Аси Чиж попробовал было уговорить генерала, тот ответил, что присутствие жены в обозе свяжет его по рукам как раз в то время, когда все его мысли и силы должны быть направлены к одной цели — борьбе с противником. Корнилов понял и не возражал, свою супругу с детьми он оставил тоже.
Единственное, что Деникин мог для нее сделать, — под девичьей фамилией поселить в Ростове на квартире Яблоковых на улице Дмитриевской под видом беженки из Польши (языком хорошо владела). В гостинице жить было опасно, большевики в первую очередь трясли постояльцев.
Деникин писал: «Мы уходили. За нами следом шло безумие. Оно вторгалось в оставленные города бесшабашным разгулом, ненавистью, грабежами и убийствами. Там остались наши раненые, которых вытаскивали из лазаретов на улицу и убивали. Там брошены наши семьи, обреченные на существование, полное вечного страха перед большевистской расправой, если какой-нибудь непредвиденный случай раскроет их имя…»
Сам город практически не заметил их исчезновения. У Ростова были дела поважнее, чем Гражданская война. Ростов был залит светом и брызгами шампанского. В синематографах под бодрое бренчание таперов крутили снятые «под романсы» фильмы «Гайда, тройка», «Ямщик, не гони лошадей», «Молчи, грусть, молчи», «Ты сидишь у камина», где блистали старорежимные кинозвезды Вера Холодная, Иван Мозжухин, Наталья Лисенко, Вера Карали, Зоя Барацевич, Владимир Максимов.
Николай Львов вспоминал: «Ростов продолжал жить шумной жизнью богатого торгового города. Конторы, банки, склады, магазины — нажива и спекуляция (спекуляцией занимались все). В клубах, в игорных домах азартная игра на многие сотни тысяч. Сорились бешеные деньги. В роскошных залах гостиниц, в ресторанах кутящие компании, разряженные женщины. Увеселения как всегда. Кинематограф, театры, концерты, ночные притоны».
Обыватели еще не понимали, что за новая власть грядет на ростовские холмы. О весьма слабых здесь большевиках они имели смутное представление, поэтому больше смотрели на них с любопытством, чем со страхом. «Красное колесо» только накатывалось на Ростов. В последующие несколько дней город погрузился в массовые облавы и отстрелы оставшихся и непри-соединившихся к Добрармии офицеров, чью судьбу так точно предсказал покойный полковник Чернецов.
В 1932 году английский военный корреспондент Джон Эрнест Ходжсон писал: «Будущие поколения, вне всякого сомнения, оценят создание Добровольческой армии как один из наиболее высоких военных подвигов…»
ЗАМКНУТЫЙ КРУГ
Дошли до станицы Александровская. Навстречу вышли казачьи патрули, подали бумагу от станичного атамана с просьбой побыстрее убираться. Не хотят ссориться с большевиками. Плюнули, пошли дальше. Под Аксайской соединились с основными силами генерала Черепова. К Корнилову галопом прискакал квартирьер из станицы, доложил, что казаки объявили нейтралитет и не желают пускать добровольцев.
Командующий вышел из себя. Обратился к Романовскому: «Иван Павлович! Поезжайте, поговорите с этими дураками».
Поехали на санях Романовский с дипломатичным Деникиным. Богаевский не рискнул. Полтора часа уговаривали станичников взять себя в руки и не позориться перед красными. Дипломатия закончилась, когда уставший ординарец главкома отозвал в сторону самого крикливого из них и предупредил: «Вы решайте поскорее, а то сейчас подойдет Корнилов — он шутить не любить: вас повесит, а станицу спалит».
