Через час наше положение усугубилось настолько, что пришлось обсуждать дальнейшую тактику. Я заявил, что небольшими силами атаковать рассредоточенных стрелков бесполезно и наивно надеяться, что бома продержится до ночи. Если арабы обойдут наш лагерь, они быстро перестреляют нас с более высокой точки. В течение последующего получаса нам удавалось удерживать позиции, и враги не могли прорваться в обход лагеря. К счастью, с одной стороны от нас был ручей, с другой – открытое место, и арабы несли большие потери.
– Боюсь, у нас есть единственный выход, – сказал я, когда арабы приостановили атаку, чтобы посовещаться или дождаться новой партии боеприпасов. – Нужно бросить лагерь со всем, что в нем есть, и бежать вверх по холму. Арабы наверняка устали, а мы бегуны хорошие, спасемся.
– Как же быть с ранеными? – спросил Стивен. – А с женщиной и ее ребенком?
– Не знаю, – ответил я, потупившись.
Разумеется, я знал, но здесь возникал извечный вопрос: следует ли жертвовать собой ради случайных людей, которых все равно не спасти? В лагере наша гибель неизбежна, если же попробуем бежать, может, и скроемся. Но в последнем случае мы должны бросить на произвол судьбы раненых носильщиков и женщину с ребенком, которых мы избавили от голодной смерти. Их, возможно, пощадят, а вот мужчин наверняка убьют.
Пока эти мысли мелькали у меня в голове, я вспомнил француза Леблана, изрядного выпивоху, которого знал в юности. Леблан водил дружбу с Наполеоном (по крайней мере, он так утверждал) и рассказывал, что великий полководец осаждал Акру на Святой земле, но был вынужден отступить. Он не мог взять раненых с собой и оставил их в монастыре на горе Кармель, каждого с дозой яда. Очевидно, яд солдаты не приняли, так как, по словам Леблана (он там был, но не в числе раненых), их перерезали турки. Итак, Наполеон предпочел спасти свою жизнь и армию ценой некоторых потерь. Только разве его поступок – хороший пример для христианина, да и где сейчас искать яд? Я вкратце объяснил Мавово наше положение (опустив, конечно, историю Наполеона) и попросил у него совета.
– Нужно бежать, – ответил он. – Я не любитель спасаться бегством, но жизнь дороже. Тот, кто сохранил ее, может со временем вернуть свой долг.
– А раненые, Мавово? Мы не можем взять их с собой.
– Я останусь с ними, Макумазан. Война есть война. Или, если им угодно, пусть остаются одни и ждут милости арабов.
Такой вариант – повторение истории Наполеона. Признаюсь, я уже был готов согласиться на него, но тут произошло нечто неожиданное.
В течение последующего получаса нам удавалось удерживать позиции, и враги не могли прорваться в обход лагеря.
Напомню, что вскоре после рассвета Ханс, размахивая рубашкой, как флагом, увлек невольников на холм за нашим лагерем. Там он спрятался вместе с ними, и с тех пор мы их не видели. Теперь Ханс снова появился, по-прежнему размахивая рубашкой. За ним неслась огромная, сотни в две, толпа нагих людей с дубинами, камнями и обломками невольничьих ошейников. У самой бомы, из-за которой мы удивленно за ними наблюдали, невольники разделились на два отряда. Один из них побежал налево, очевидно под командованием мазиту, который сопровождал Ханса в невольничий лагерь, второй бросился направо под предводительством старого готтентота собственной персоной. Я молча смотрел на Мавово, от изумления утратив дар речи.
– Ах! – воскликнул он. – Пятнистая змея по-своему велик. Он сумел наполнить души рабов смелостью. Отец мой, ты же понимаешь, что они хотят напасть на арабов, как дикие псы на буйволенка?
Святая правда, в этом и заключался блестящий план готтентота. Больше того, этот план сработал. Ханс с вершины холма наблюдал за ходом битвы и понял, чем она закончится. Тогда он через переводчика обратился к невольникам и объяснил, что нас, белых друзей, скоро одолеют, поэтому рабам следует либо проявить храбрость, либо снова сунуть шею в ярмо. Некоторые из невольников были воинами в своем племени, с их помощью Ханс растормошил остальных. Они захватили палки, камни – все, что попалось под руку, – и по сигналу бросились в атаку. В стороне остались только женщины и дети.
Завидев толпу, арабы начали стрелять. Несколько человек они уложили наповал, но тем самым обнаружили свое укрытие. Рабы атаковали. Они раздирали врагов на части, вышибали им мозги с такой яростью, что через пять минут было убито почти две трети арабов. Уцелевшие обратились в бегство, многие из них падали под нашими пулями.
Воздаяние было ужасным. В жизни не видел, чтобы мстили с такой беспощадностью. Когда почти всех арабов перебили, отыскался старший из погонщиков – он прятался в сухих камышах у ручья. Рабы ухитрились поджечь сухостой. Думаю, спички им дал Ханс, который в начале побоища осмотрительно отступил, а к концу его вернулся на передовую позицию. Едва несчастный араб показался из горящих камышей, рабы набросились на него, как муравьи на гусеницу, и, вопреки мольбам о пощаде, буквально разорвали на куски. Упрекнуть мстителей язык не поворачивался. Если бы мы видели, как убивают наших стариков и грудных детей, как жгут наши дома, как женщин и молодежь угоняют, чтобы продать в рабство, поступили бы мы иначе? Думаю, нет, несмотря на то что не считаем себя дикарями.
Так нам спасли жизнь те, кого мы сами пытались спасти. На сей раз справедливость восторжествовала даже в африканской глуши, каковой являлся Занзибар в ту пору. Если бы не Ханс, сумевший вдохнуть мужество в сердца измученных рабов, не сомневаюсь, что к ночи мы все лежали бы мертвыми. Нам бы вряд ли удалось бежать. Да и что, даже при невероятном везении, сталось бы с горсткой чужаков в дикой стране, где на каждом шагу враги? Тем более у нас кончились боеприпасы…
– Как хорошо, что баас внял моей мольбе и взял меня с собой, – чуть позже сказал готтентот, скосив на меня глаза-бусинки. – Да, старый Ханс был пьяницей, игроком и, быть может, пойдет в ад. Но старый Ханс умеет хорошо думать, как некогда думал перед сражением у Марэфонтейна, или на холме смерти около крааля Дингаана, или сегодня утром в кустарнике. Старый Ханс знал, чем все должно окончиться! Он видел, как эти собаки-арабы рубят дерево, чтобы перекинуть мост через глубокий ручей и пробраться на холм позади лагеря, откуда они в пять минут перестреляли бы всех. Теперь, баас, в животе у меня урчит. Завтрака на холме не было, а солнце так и пекло. Мне бы каплю бренди… Знаю, я обещал не пить. Но если баас меня угостит, грех будет не мой, а бааса.
Вопреки своим правилам, я угостил верного слугу неразбавленным бренди. Он сделал глоток и закрыл бутылку. Еще я пожал старику руку и поблагодарил его. Растроганный Ханс бормотал: мол, все это пустяки, а если бы погиб баас, то и Хансу конец, так что он пекся в первую очередь о себе самом. При этом с его курносого носа скатились две крупные слезы, хотя, может, на готтентота подействовал бренди.
