– Я вас сюда не приглашал, – перебил он меня, – и мне совершенно неинтересно, что вам говорил Лабковский. Туда я вас все равно не пущу.
– Вот разрешение комитета.
Я подошел к столу и положил перед ним запечатанный конверт.
– Комитета, комитета! – Его лицо покрылось красными пятнами. – А что они там понимают, в вашем комитете? Попробовали бы влезть в мою шкуру, а потом давали бы разрешение всяким…
– Алексей Николаевич!
– Ладно, – Арсеньев виновато взглянул на Беату, – садитесь пить чай, переночуете у нас, а утром я вызову с базы машину и отправлю вас обратно.
Я молча сел за стол. Беата налила мне чаю в толстую фарфоровую кружку и придвинула тарелку с печеньем.
– Послушайте, Шеманский, – в голосе Арсеньева звучали мягкие, мне показалось, даже заискивающие нотки, – я хорошо знал вашу жену. Понимаю чувства, которые вами руководят. Но в зоне вам делать нечего. Не так там… – он на мгновение запнулся, – не так там все просто.
– Поймите, – сказал я, стараясь сохранять спокойствие, – что мне…
– А почему вы не хотите понять, – перебил он меня, – что ваше присутствие здесь никому не нужно? Мы топчемся, не решаясь даже выяснить, что же там произошло, и вот является человек, который… Впрочем, все это пустые разговоры, – махнул он рукой, – не пущу, и все тут! Можете жаловаться на меня в комитет.
– Я отсюда не уеду, не побывав там.
Мне хотелось быть твердым и решительным, но выдал голос.
Беата кинула на меня сочувственный взгляд.
Мое волнение привело Арсеньева в ярость.
– А кто вы такой?! – загремел он, ударив кулаком по столу. – Может, вы физик и объясните, почему уровень радиации не падает, а повышается? Или вы – биолог, разбирающийся в этих, как их, дендритах и светлячках с температурой в триста градусов? Да кто вы такой, кроме того, что муж Шеманской? Можете мне сказать? Почему вы молчите?
– Я… лингвист…
– Лингвист! – захохотал он. – Вы только подумайте! Лингвист! Нет, – сказал он, неожиданно переходя на серьезный тон, – к счастью, лингвист пока не требуется.
Я молчал. Арсеньев допил чай и встал:
– В общем, все ясно. Завтра я вас отправлю назад. Беата покажет вам, где можно переночевать. Спокойной ночи!
Дойдя до двери, он обернулся, посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом и вышел.
Несколько минут мы сидели молча.
– Скажите, – нерешительно спросила Беата, – вы… очень любили Марию Алексеевну?
– Очень.
– Тогда… действительно, вам лучше туда не ходить.
– Но почему? Объясните мне, ради бога, что это все значит. Честно говоря, я меньше всего ожидал такого приема.
Беата задумчиво мешала ложечкой остывший чай.
– Не сердитесь на Алексея Николаевича. Ему тоже нелегко. Вчера он опять получил нагоняй в комитете.
– За что?
– За все, по совокупности. Неделю назад отправили в город Люшина со смертельной дозой радиации, а тут я еще со своей рукой. Арсеньева, с одной стороны, обвиняют в медлительности, а с другой – в пренебрежении опасностью, связанной с работой в зоне. Ну, я-то, допустим, сама виновата, а Люшин? Разве кто-нибудь мог предполагать, что там такие виды излучения, которые не задерживаются скафандрами? Теперь нужно переделывать скафандры под электростатические ловушки, но нет батарей. С ними какая-то задержка. В дополнение ко всему еще вы.
– Но я все-таки не понимаю, почему вы считаете, что мне туда лучше не ходить. Если речь идет об опасности, то…
Беата неожиданно положила свою ладонь на мою руку.
– Не надо, – сказала она, глядя мне в глаза. – Пожалуйста, не надо об этом говорить. Все гораздо сложнее, чем вы думаете. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Вот только… – замялась она, – постельного белья не найдется.
– Не важно, – сказал я, – обойдусь и без белья.
Она провела меня по коридору и открыла одну из многочисленных дверей. В пустой комнате стояла кушетка, какие обычно бывают в кабинетах врачей.
– Вот здесь. К сожалению, больше ничего нет.
– Спасибо, – сказал я, – спокойной ночи!
– Спокойной ночи! – ответила она. – Как хорошо было бы для всех, если бы вы утром уехали!
* * *
Ворочаясь на неудобной кушетке, я снова перебирал в памяти события прошедшего дня.
Мне не в чем было упрекнуть работников комитета, хотя разрешение я получил только после длительных и настойчивых просьб. Во всяком случае, там все были со мной вежливы.
Хотя в грубости Арсеньева чувствовалось что-то нарочитое, у меня не возникало сомнений, что он приложит все усилия, чтобы вернуть меня в город. По-видимому, у него были какие-то причины не допускать меня к месту аварии. Самое странное было то, что он все равно ничего от меня не мог скрыть. Я читал все, что печаталось в официальных отчетах, и внимательно следил за дискуссией в журналах. Значит, в зоне было что-то, что не фигурировало в его донесениях, и он боялся, что я об этом узнаю. Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня Арсеньев, выходя из комнаты. Так смотрит врач на больного, приговоренного к смерти, но еще не подозревающего об этом.
И что могла означать последняя фраза, оброненная Беатой? Почему для всех было бы лучше, чтобы я уехал? Если к этому и есть какие-то причины, то отчего мне прямо о них не сказать, хотя бы из уважения к памяти Марии? Нельзя же меня считать совершенно посторонним человеком!
Я уснул с твердым намерением не уезжать отсюда, не добившись посещения зоны.
Когда я проснулся, было уже светло. Мне не хотелось откладывать разговор с Арсеньевым, и, кое-как приведя себя в порядок, я вышел в коридор.
– Как вы спали?
Я не сразу узнал в мальчишеской фигуре, облаченной в мешковатый комбинезон, мою вчерашнюю знакомую.
– Спасибо, наверно, хорошо. Скажите, где я могу видеть Арсеньева?
– Он уехал в город, будет не раньше обеда.
– И вернется таким же злым, как вчера?
Беата рассмеялась, обнажив ослепительные зубы безукоризненной формы. Вечером я не заметил, что она такая красивая.
– Можете его больше не бояться. На прощанье Арсеньев сказал, что пусть все решает Максимов. Сейчас я вас с ним познакомлю. Он, наверное, выходит из себя, ожидая нас завтракать.
Мы направились в столовую.
– Знакомьтесь, Юра, – сказала Беата курчавому юноше, пытавшемуся открыть перочинным ножом банку консервов. – Это Шеманский.
– Здравствуйте, – ответил он, – может быть, у вас есть консервный нож?
Ножа у меня не было.
Завтракали мы молча. Поднимая глаза от тарелки, я каждый раз ловил устремленный на меня взгляд Максимова.
