Летом мы всегда выезжали в Кратово, там у Семена Ильича своя дача была. Так и на даче отдыха не бывало. Что ни день, то Лукомский, то кто-нибудь еще. И все разговоры, разговоры. Так и маялись год за годом.
Раз приходит ко мне Михаил Иванович и говорит:
– Пора Андрея в университет отдавать.
Я аж руками всплеснула:
– Да разве такого несмышленыша можно?! Ему же еще и пятнадцати лет полных нету.
А он только засмеялся:
– Ваш несмышленыш знает больше иного студента третьего курса. У него выдающиеся математические способности, не забывайте, кто он. А что касается пятнадцати лет, то время терять незачем. Этот вопрос обсуждался и уже решен.
Ну, решен так решен. Меня в таких делах они вообще никогда не спрашивали.
Поступил Андрей. Говорит, без экзаменов приняли.
Стало как будто легче. Ходит на лекции, делает домашние задания, все-таки режим какой-то человеческий. Стал в кино ходить, гулять, зимой на лыжах. Четыре года проучился, все хорошо.
И вдруг как снег на голову. Прихожу домой, Андрея нет. На столе письмо. Я его сохранила, вот оно:
«Мамочка, дорогая!
Прости меня, что заставлю тебя волноваться, но мне самому нелегко. Дело в том, что я все знаю. Не важно, кто мне об этом сказал, я ему дал честное слово не называть имени.
Я уезжаю. Мне нужно побыть одному и о многом подумать.
Пойми меня правильно. В моих представлениях отец всегда был чем-то недосягаемым, гениальным ученым, может быть, и не вполне оцененным современниками, но на голову выше всех этих дирантовичей, лукомских, кашутиных и прочих. Я же – мальчишка, способный лишь более или менее сносно усваивать чужие лекции.
И вдруг выясняется, что я – это он.
Здесь какая-то трагическая ошибка. Я не чувствую в себе мощи титана и всю жизнь буду мучиться сознанием, что от меня ожидают того, чего я дать не могу. Судя по всему, из меня выйдет очень посредственный физик, и жить, постоянно оглядываясь на собственную тень, зовущую к подвигам в науке, – это такая пытка, которая мне не по силам.
Где-то был допущен просчет, и я стал его жертвой.
Не беспокойся, родная, я с собой ничего не сделаю. Просто мне нужно хорошенько подумать.
Я тебя ни в чем не обвиняю и по-прежнему люблю, только не мешай мне принять решение и никому ничего не говори. Андрей».
Я вся обревелась. Места себе не находила, хотела бежать к Лукомскому, но побоялась, что Андрюша рассердится. Сначала ломала себе голову, кто мог такую подлость сделать, а потом догадалась. Кроме Фетюкова – некому. Он с самого начала за что-то невзлюбил нас обоих. Одно время, слава богу, совсем перестал ходить. А тут, не прошло и трех дней, заявляется, спрашивает, где Андрей.
Я его дальше порога не пустила и сказала, что Андрюша уехал в Тулу, к моему брату. «Зачем?» – спрашивает, я говорю: «По семейным делам». А он с такой ухмылочкой: «Что еще за семейные дела появились?» Я сказала: «Вас это не касается» – и выставила.
Вернулся Андрей через две недели, лица на нем не было. Я его обняла, заплакала, говорю: «Ну как, сынок? Что теперь делать будем?» – «Ничего, – говорит, – перезимуем».
Ну, перезимуем так перезимуем. Больше он мне насчет этого ни одного слова не сказал. Даже про то, что он собирался куда-то переводиться, стороной узнала. Хорошо, Лукомский его отговорил. Все-таки четырех лет учения жалко. Да и сам он, вижу, немного успокоился.
Кончил Андрюша университет, отпраздновали. Его к себе на работу сам Дирантович взял, приезжал к нам, мне руку поцеловал. «Не беспокойтесь, – говорит, – все будет в порядке, готовьтесь скоро диссертацию обмывать».
Только после этой истории какой-то не такой стал Андрюша. Ходит на работу, вечером телевизор смотрит или читает, но жизни в нем прежней нету. Вялый, что ли, не могу объяснить.
Хоть бы женился, может, все-таки веселее бы стал.
Развязка
Аплодисментов не было. Делегаты международного конгресса покидали зал молча. Невольная дань уважения побежденному соратнику.
Андрей Пральников стоял у доски, судорожно сжимая в руке указку. Сейчас, когда уже все было кончено, на смену злому азарту пришла тупая усталость.
Дирантович поднялся с председательского кресла и вынул из уха микрофон слухового аппарата. Двое аспирантов услужливо подхватили его под руки и повели через служебный ход. По дороге он остановился и еще раз внимательно поглядел на развешанные листы ватмана с причудливой вязью уравнений. В фойе его сразу окружили. Из толпы любопытных, энергично работая локтями, пробрались вперед корреспондент международного агентства и Фетюков.
– Мировая сенсация! – обратился корреспондент к Дирантовичу. – Сын против отца! Ничего не пощадил, камня на камне не оставил. Вы могли бы прокомментировать это событие?
– Что ж тут комментировать? Академик Пральников был настоящим ученым. Я уверен, что, появись у него самого хоть малейшая тень сомнения, он бы поступил точно так же. Не нужно забывать, что доклад, который мы сейчас слышали, построен на очень оригинальной интерпретации новейших экспериментальных данных, и нужен был незаурядный талант Андрея Пральникова, чтобы…
– Положить самого себя на обе лопатки, – пробормотал Лукомский.
Корреспондент обернулся к нему:
– Значит, слухи, которые ходили в свое время, имеют какие-то основания?
– Какие слухи?
– Насчет несколько необычных обстоятельств появления на свет Андрея Пральникова.
– Чепуха! – сказал Дирантович. – Никаких оснований под собой ваши слухи не имеют. Мы все появляемся на свет… э-э… весьма тривиальным образом.
– Но что же могло заставить молодого Пральникова взяться именно за эту работу? Ведь, что ни говори, роль отцеубийцы… К тому же, честно говоря, меня поразил резкий, я бы даже сказал, враждебный тон доклада.
– Не знаю. Тут уже чисто психологическая задача, а я, как известно, всего лишь физик.
– А вы как думаете?
– Вера в невозможное, – ответил Лукомский.
– Извините, не понял.
– Боюсь, что не сумею разъяснить.
– И разъяснять нечего, – авторитетно изрек Фетюков. – Почитайте Фрейда. Эдипов комплекс.
Дирантович улыбнулся, но ничего не сказал.
Эпилог
Письмо заслуженного деятеля науки
профессора В. Ф. Черемшинова
вице-президенту Академии наук
А. Н. Дирантовичу
Глубокоуважаемый Арсений Николаевич!
Я должен выполнить последнюю волю Никанора Павловича Смарыги и сообщить Вам некоторые дополнительные сведения о проведенном эксперименте. Надеюсь, Вы меня правильно поймете и не будете в претензии за то, что в течение двадцати трех лет я хранил по этому поводу молчание.
