Листая тетрадь, сделал любопытное открытие: на полях в нескольких местах женский профиль. Рисунок не очень искусный, но все же улавливается нечто общее с профилем прекрасной Долорес. Чернила те же, что и на пометках, сделанных Майзелем. Любопытно! Сразу складывается версия: ревнивец, стреляющий по счастливому сопернику. Впрочем, чушь! Не такая была внешность у Майзеля, чтобы взять приз на подобных скачках. Тогда что же? Неразделенная любовь. Опять-таки повод для самоубийства. Но самоубийства не было, значит… Значит, гипотеза не подходит.
Около двух часов пополудни услышал, как кто-то топает по коридору. Открыл дверь и столкнулся с ученейшим Томасом Милном. Он был настолько пьян, что шел, держась за стены.
Я спросил его, когда здесь обедают.
Он подтянул сползающие брюки и ответил:
– Когда захотят. Что касается меня, то постараюсь проделать это в такое время, когда вас там не будет… Ясно?
– Яснее выразиться трудно. Как говорится, благодарю за комплимент.
Обедал в одиночестве. На кухне, примыкающей к кают-компании, холодильная камера. Большой набор продуктов, но не чувствуется, чтобы ими пользовались. Сковородки и кастрюли покрыты толстым слоем пыли. Разыскал замороженное мясо и зажарил себе бифштекс весом в два фунта. Запил пивом. После этого стало как-то веселее жить.
Вымыл посуду и направился восвояси.
В кают-компании обнаружил Энрико Лоретти, поглощающего консервы. Увидев меня, он вздрогнул и выронил вилку.
Я спросил его, почему никто не готовит обед.
Он пожал плечами:
– Так безопасней.
– В каком отношении?
– В запаянную банку труднее подсыпать яд.
Я почувствовал, как у меня в животе перевернулся съеденный бифштекс. Впрочем, разговор принял занятное направление, и я решил его продолжить:
– Чепуха! Кто же тут может подсыпать яд?
– Не беспокойтесь, желающие найдутся.
Он бросил в мусоропровод банку и, не поднимая глаз, вышел из кают-компании.
Я вернулся в свою комнату и сразу почувствовал, что в ней что-то изменилось. Тетрадь на столе была немного сдвинута, а в воздухе витал чуть уловимый запах духов.
Я снова просмотрел тетрадь. Один лист оказался вырванным. К сожалению, в прошлый раз я ее только перелистал и сейчас никак не мог вспомнить, что же могло быть на этих страницах.
Пересмотрел заново все записи. Ничего интересного, если не считать рисунков на полях.
Спать лег рано, приняв соответствующие меры против непрошеных визитеров.
23 марта
Первый допрос Долорес Сальенте. Все получилось совершенно неожиданно. Я готовил себе завтрак, когда она пришла на кухню.
– Доброе утро, мистер Клинч!
– Доброе утро, сеньора!
– Можете называть меня Долорес.
– Благодарю вас!
Она села на табуретку. Я невольно залюбовался ею, до того она была хороша в кружевном пеньюаре. Пахло от нее уже знакомыми мне духами.
Я предложил ей кофе.
Она сидела, опустив глаза, пока я жарил яичницу. Женщины обычно плохо умеют скрывать волнение. В таких случаях их выдает напряженная поза. Долорес несколько раз порывалась что-то сказать, но не решалась. Пришлось прийти ей на помощь:
– Вы хотите меня о чем-то спросить?
– Да.
– Пожалуйста!
– Почему… почему вы меня не допрашиваете?
Я рассмеялся:
– А почему вы решили, что я должен вас допросить?
Она взглянула мне в глаза, и я почувствовал, что это крепкий орешек, гораздо крепче, чем можно было предположить. Во взгляде мексиканки было нечто такое, что трудно определить. Какая-то смесь страха и твердой решимости бороться до конца. Раненая пантера, приготовившаяся к прыжку.
– Ведь вы меня, наверное, подозреваете в убийстве Майзеля, – сказала она спокойным тоном, будто речь шла о совершенно обыденных делах.
Нужно было чем-то сбить этот тон, и я спросил:
– Зачем вы вчера заходили ко мне в комнату?
Она побледнела и закусила губу.
– Случайно. Я привыкла поддерживать в ней порядок и вчера совершенно машинально…
– Не лгите, Долорес! Вы вырвали лист из тетради. Почему? Что там было такого, что вам обязательно понадобилось это убрать?
– Ничего. Клянусь вам, ничего особенного!
– И все же?
– Ну… там были… стихи, и я боялась, вы неправильно поймете… Словом, все это личное.
– Где эти стихи?
– У меня в комнате.
– Пойдемте!
Несколько секунд она колебалась.
– Ну что ж, пойдемте!
В коридоре мы столкнулись с Лоретти. Нужно было видеть выражение его лица, когда я вслед за Долорес входил в ее комнату.
– Вот! – Она протянула мне сложенный вчетверо тетрадный лист.
На полях рядом с данными гравитационных измерений были нацарапаны стихи, которых раньше я не заметил:
Когда со светом фонаря
Смешает бледный свет
Мертворожденная заря,
В окно вползает бред.
И то, что на меня ползет,
Огромно, жадно и безлико.
Мне страшно, раздирают рот
В тиши немые спазмы крика.
Мне от него спасенья нет.
Я тяжесть чувствую слоновью…
И говорят, что этот бред
В бреду я называл любовью.
– Эти стихи посвящены вам?
– Не знаю. Возможно.
– Он был вашим любовником?
– Нет.
– Он вас любил?
– Да… кажется.
– А вы его?
– Нет.
Я вернул ей листок со стихами. Мне он был не нужен, а ей… Кто разберется в душе женщины, да к тому же еще и красивой.
– Как умер Эдуард Майзель?
– Он застрелился.
– Где?
– Около шахты.
– Кто его обнаружил?
– Милн.
– Как там очутился Милн?
– Эдуард не пришел ночевать, и Милн отправился его искать.
– Милн принес труп на базу?
– Нет, он прибежал за нами, и мы втроем…
– Куда стрелял Майзель?
– В голову.
– Рана была сквозная?
– Не знаю. Череп был сильно изуродован, и я…
– Договаривайте!
– И я… Мне было тяжело на это смотреть.
