Зато с третьим сортом проблем не было. Чуть ли не тревожный, даже нервный блеск глаз или, наоборот, чрезмерная суровость взгляда, как будто бы от их присутствия здесь впрямую зависела судьба мира во всем мире, а также всех тех миллионов безработных в капиталистических странах, которые спали в коробках на улице. Те не расставались со своими папками, щеки их горели, и с ними решительно ни о чем невозможно было говорить. Иногда он, томясь от скуки, наблюдал за ними во время заседаний и со смехом отмечал, как они хмурили брови и жевали губами, совершенно искренне пытаясь вникнуть во весь тот бред, который несся с трибуны. Впрочем, большинство большинства имело вид квело-отсутствующий, они пребывали здесь в качестве массовки, и Юра не сомневался, что те редкие мысли, которые еще не успели испариться из их мозгов, уже давно приняли форму бутылки.
Здесь они с матерью, правда, немного расходились во мнениях. Юра считал, что веру большинству большинства прекрасно заменяли хоккей и водка. Почему-то он был уверен в этом, то ли ему приснился вещий сон, то ли он додумал чью-то мысль, а скорее всего, он просто услышал это в одном из домов над синей рекой, куда привозила его мать в целях воспитания. У матери же на это были не столько моральные, сколько прагматические возражения.
– Если хочешь народ уморить, то да. А работать кто тогда будет?
Отец, не участвовавший в их политических дискуссиях, начинал тыкать пальцем в сына, а когда в доме поднимался оглушительный хохот, ядовито спрашивал у жены, почему она не стимулирует сына стать частью рабочего класса, о котором сама пишет такие славные, светлые статьи под названиями типа «Если я для себя, то зачем же я», «Сталевар – самая прекрасная профессия на свете», «Иду на завод, как в родной дом» или «Хочу ощущать себя в гуще жизни, где люди, как металл».
Мать всегда отвечала на это одинаково и совершенно серьезно:
– Мой золотой мальчик? Нет уж, милый мой, у нас с ним другие планы на будущее.
Однажды – это уже было, когда в Юрину жизнь занесло и Веру, и Умника, и Коломийцева с его подвалом, и конечно, эта мысль возникла у него в комнате бабушки, где остановилось время, – он вдруг подумал, что не знает, какой он на самом деле. Юра даже встал со стула и подошел к окну – так поразила его эта неизвестно откуда взявшаяся мысль.
Под учащенное дыхание бабушки он всматривался во двор, скользил взглядом по голым мокрым каштанам, по пустой побуревшей песочнице и облезлым, когда-то желтым скамейкам, потом перевел взгляд на небо, где осенний ветер носил облака и птиц. Внутри у него стало сиротливо и пусто, ведь до долгожданной свободы, которая по ночам заполняла его тело радостным возбуждением, было еще далеко, а те мысли, которые он скрывал от мира, – о хоккее, водке и других играх для оболваненного населения, обо всей их давно прогнившей системе, в которой можно было выжить только обманом, – были не его. Он занимал их у матери, у ее друзей, у всего их круга хорошо информированных, просвещенных представителей первой и второй категории, синхронно впитывая из воздуха, который выдыхали эти люди. А те слова, которые он лил в мир на собраниях и которые, несмотря на свою тяжеловесность, были лишь невидимыми ступеньками в светлое будущее, ему с легкого пера сочиняла мать или он целиком переписывал их из других докладов, меняя империалистов на американцев и сионистов или одну социалистическую братскую республику на другую.
Он подумал, что если бы он сейчас открыл окно и сел с ногами на подоконник, то его, наверное, как воздушный шарик подхватил бы ветер и он бы стал кувыркаться в воздухе вместе с облаками и птицами, приговоренный к вечной невесомости. Между его мыслями и словами зияла такая пустота, что у Юры закружилась голова, и он присел на край кровати. Чтобы отвлечься, он повернулся к бабушке. Ее дыхание стало ровнее. Глаза у нее были приоткрыты, но было неясно, видела ли она его. Он взял ее руку, лежащую поверх одеяла. Рука был горячая, но неподвижная. Почему-то ему ужасно захотелось, чтобы бабушка как-то ответила на его пожатие, признав его присутствие здесь и вообще на этом свете. Но как он ни сжимал и ни гладил ее сухие пальцы, рука оставалась такой же безучастной.
Когда в комнату вошла мать, она удивленно посмотрела на него.
– Ты чего, ребенок? Что-нибудь случилось?
Она редко называла его так, и это было высшим проявлением ее любви к нему. Юра помотал головой, и уже потом, когда они переворачивали бабушку на другой бок, как бы между прочим, спросил у нее, что она думает о раздвоении личности.
– Ты о чем? Я что-то не пойму. Поясни, пожалуйста.
– А что тут непонятного? Это когда говорят одно, а думают и делают совершенно, ну совершенно противоположное.
– А, вот ты о чем… – Мать с облегчением засмеялась. – Да с одинаковыми полюсами ни одна лампочка бы не загорелась. То, что ты называешь раздвоением личности, это, между прочим, мой друг, первое и единственное условие достижения свободы, по крайней мере, в наших географических широтах. А некоторые даже называют такую жизненную установку, то, что ты называешь раздвоением личности, актом пассивного гражданского неповиновения. Так что тебе не страдать надо, ребенок, а гордиться и радоваться. Не каждый, к слову сказать, на это способен.
Юра ничего не ответил, его мысли переключились на Веру, Умника и Коломийцева с его подвалом, запах которого уже, казалось, окутывал Юру и дома. Как будто Коломийцев давал понять ему, что он всегда рядом, а еще, что он, простой пэтэушник, ближе золотому мальчику, чем его мама, и папа, и все их друзья и знакомые, а поэтому и знает о нем самое главное. И у Юры опять слегка закружилась голова, но теперь уже от пугающего и сладкого предчувствия, что именно в подполье он поймет, кто же он на самом деле. Потом он вспомнил, что собирался позвонить Вере и пригласить ее в кино.
Портрет Веры в юности
Умник быстро прижался к стене, как это делали резиденты из шпионских фильмов, в длинных плащах и с лицами, скрытыми в тени глубоко надвинутой на лоб шляпы. Умнику было немного стыдно, что он уподобился западному шпиону, но другого выхода не было. Если бы Вера заметила его, она бы рассердилась, и ему пришлось бы бросить ее одну. Она уже один раз засекла его и, конечно, сразу поняла, что он идет за ней. Вместо того, чтобы как ни в чем не бывало подойти к ней – ну, просто случайно шел в ту же сторону, подумаешь, что здесь такого, – Умник повернулся и побежал к трамвайной остановке. На следующий день в школе она как-то специально не смотрела на него, и тогда он понял, какое у Веры нежное сердце. Она не смотрела на него, чтобы не смущать.
Из-за того, что он уже раз попался, Умник никак не мог позволить себе еще одну промашку. Ведь если бы ему пришлось оставить ее одну, даже на день, с ней могло случиться все что угодно. От этой мысли сердце его разрывалось, и он начинал чувствовать за спиной тяжелое дыхание безлицего мужика, который по ночам загонял его под лестницу. Раньше Умнику было все равно когда жить – летом, зимой, осенью или весной. Ведь математика существовала в его голове или в книгах сама по себе, никак не соотносясь с солнцем, ветром, снегом, слякотью, осенним дождем или весенними грозами. Но когда в его жизни появилась Вера, все изменилось.
