Надев палитру на руку, он жестом приказывает мне стать на то же место, где стоял папа во время «примерки».
Я не двигаюсь.
– Ты понимаешь, что я говорю не про дверь. Мне неприятно, как ты обращаешься с ним. Постоянно напоминаешь ему, что он лишился магии… что вся она принадлежит тебе.
– Ну да. Он-то, конечно, никогда так себя не вел.
Я разглядываю свои босые ноги. Сунув кисть в зубы, Джеб берет меня под локоть и ставит на расстеленную на полу ткань.
Он приподнимает мой подбородок кончиком пальца и вынимает кисть изо рта.
– Смотри прямо перед собой.
Мое тело остается неподвижным, но свое мнение я все-таки выскажу.
– Знаешь, жестокость Морфея меня не удивляет. Его представления о хорошем и дурном извращены, – я изучаю лицо Джеба. – Но твои – нет. Ты стал мучить других? Я думала, это закончилось в седьмом классе, у бойскаутов. Теперь ты мужчина. И ты не такой, как твой…
Я замолкаю и прикусываю язык, так сильно, что выступает кровь.
Лицо Джеба делается неподвижным.
– Мой отец? Да уж, я на него точно не похож. Я гораздо сильнее.
Он говорит негромко и сдержанно.
– Я ушел намного дальше, чем он думал. Намного дальше, чем он говорил. Ты знаешь, как он относился к моим картинам. Интересно, что он сказал бы, если бы увидел меня сейчас.
Джеб удерживает мой взгляд достаточно долго, чтобы заметить немое признание. А потом, не прикоснувшись к телу, отводит с шеи воротник рубашки. Моя кожа немедленно реагирует на близость его рук, припомнив, что это такое – прикосновение Джеба. Рубашка соскальзывает с плеч, не задержавшись на запястьях, и остается кучкой лежать на полу, обнажив перевязанную бинтами грудь и обнаженный живот. Я неприкрыта – во всех смыслах.
Джеб резко втягивает воздух. Мы стоим, хлопая глазами от яркого света. От его кожи пахнет краской и цитрусовым мылом. Краска влажными пятнами блестит на руках и на шее, подчеркивая упругие мышцы.
Повинуясь порыву, я провожу указательным пальцем по синей полоске у него на ключице.
Джеб морщится и отдергивается. Я подавленно роняю руку.
Сосредоточившись на своей палитре, Джеб набирает черную смесь на кисть. Он наносит краску на мою левую руку, от плеча до бицепса. Четкие линии образуют короткий рукав. Кисточка щекочет, краска холодная, но в первую очередь в меня вселяет дрожь бесстрастие Джеба. Я не узнаю его.
Джеб отходит на шаг, снова набирает краски на кисть и принимается за правую руку. Он рассеянно проводит языком по нижней губе изнутри, трогая лабрет.
– Помнишь, когда он у меня появился?
От неожиданного вопроса я теряюсь, но тем не менее сохраняю спокойствие, несмотря на разгорающийся под кожей жар.
– Через два часа после похорон твоего отца, – хрипло отвечаю я.
– И ты знаешь, что я давно хотел сделать пирсинг. Но каждый раз, когда я об этом заговаривал…
Джеб показывает на свое предплечье.
Татуировка светится, но в первую очередь мое внимание привлекают сигаретные ожоги.
– Да.
– Я не просто хотел доказать себе, что царство террора кончилось, – голос Джеба звучит равнодушно, как будто он читает чью-то биографию. – Лабрет стал напоминанием. Что теперь я сам властен над своим телом и своей жизнью. Что я имею право голоса в том, что касается сестры и мамы.
Он подходит ко мне со спины, оставив грудь и живот не раскрашенными. Джеб дорисовывает рукава сзади, проводит кистью линию вдоль позвоночника и останавливается чуть выше талии. Он делает полоску вдоль нижних ребер.
Я стараюсь не реагировать на щекотку.
– Забавно, – продолжает Джеб. – Я думал, такой пустяк может отменить то, что сделал этот пьяный ублюдок.
Он смеется, но не теплым смехом, который я привыкла слышать. Его смех звучит хрипло, раздраженно и невесело.
– А теперь… теперь я могу нарисовать себе пирсинг или татуировку где угодно, и они станут настоящими. Живыми. Мощными.
Он проводит прохладной, похожей на крем краской поперек моей спины, рисуя короткую футболку.
– Мои рисунки будут драться за меня. Мой лабрет может быть смертоносным, как самурайский меч. Нужно только нарисовать и отдать приказ. Будь у меня эта способность в нашем мире, я не позволил бы отцу мучить маму и Джен. Их жизнь стала бы счастливее. Я могу сделать это здесь… – он замолкает. – Я уже это сделал. Всё происходит так, как должно было. Каждый раз моего старика избивают до полусмерти. А Джен и мама нетронуты и счастливы.
Я вздрагиваю, напуганная тем, как далек он от реальности.
– Джеб, это не твои сестра и мама. Это просто рисунки. Ты ведь понимаешь?
Джеб продолжает водить кистью по моей спине. Он молчит.
– Избавься от чувства вины, – продолжаю я. – Ты был ребенком. Если ты и дальше будешь растравлять рану, всё хорошее в тебе погибнет. Ты не похож на своего отца. Даже в те времена, когда он бил тебя, ты не был жестоким. И поэтому ты лучше, чем он. Главное – не дать сдачи, а подняться над всем этим и помочь сестре и маме жить счастливо, несмотря на случившееся. Ты нашел способ сделать это мирным путем – благодаря искусству.
– А теперь я знаю способ еще получше, – в голосе Джеба звучит угроза, и волоски у меня на шее становятся дыбом.
От слез щиплет глаза. Несколько слезинок выкатываются и текут по лицу. Они повисают на подбородке, а потом срываются и падают на грудь.
Джеб рисует прорези на лопатках для крыльев и переходит вперед. Он смотрит на меня.
– Перестань плакать. Ты смоешь краску.
– Джеб, пожалуйста.
– Это не стоит слез, – уверяет он, хотя дрожь в его голосе дает понять, что он заметил влажные пятнышки на моей груди.
Джеб проводит горизонтальную полосу чуть ниже грудной клетки и чуть выше пупка – это будет нижний край футболки.
– Посмотри на ситуацию по-другому, – предлагает он. – Создавать собственные сцены и пейзажи… это значит властвовать над ними. Блин, я сделал себе крылья, нарисовав тень! Теперь я могу летать с тобой. Давай вместе править этим миром. Давай сотворим счастливый финал. Я готов предложить тебе всё, что предлагал Морфей.
Он задумчиво выпячивает подбородок и повторяет с самодовольной улыбкой:
– Предлагал.
Легкие у меня болят, словно я получила удар под дых.
– Я не хочу всего этого. Я люблю твои недостатки и несовершенства. Твое доброе сердце. Твои шрамы, похожие на мои. Твои попытки обрести себя. Мне нужна твоя человечность. Больше ничего.
Он хмурится. Не могу ручаться, но, кажется, на губах Джеба появляется искренняя улыбка. Та, с ямочками на щеках, которую я обожаю. Горло у меня болит от сдерживаемых эмоций, которым я боюсь дать волю.
