– Зачем ты носишь это с собой?
– Мама… – в попытке произнести это слово, неестественное и негибкое, у меня немеет язык, как будто я пытаюсь завязать им черенок вишенки в узел. – Я это заказала для папы. Чтобы какая-то частичка тебя оставалась с нами.
Стиснув зубы, Элисон поворачивается к папе.
– Я же велела тебе спрятать тот альбом. Так? Она не должна была его видеть. Теперь это вопрос времени…
Что именно? Я окажусь там же, где и она?
Элисон думает, что фотографии свели ее с ума?
Нахмурившись, она толкает освежитель через стол и начинает мерно щелкать языком. Такое ощущение, что кто-то играет на моих внутренностях, как на гитарных струнах. Самые яростные припадки Элисон всегда начинаются с этого щелканья.
Папа настороженно сжимает освежитель в кулаке.
На мою шею садится муха. Когда я, почувствовав щекотку, смахиваю ее, она приземляется на стол возле руки Элисон и потирает свои крошечные лапки.
«Он здесь. Он здесь».
Я прекрасно слышу этот шепот сквозь ветер и обычный белый шум, сквозь щелканье языка и папино осторожное дыхание.
Элисон наклоняется к мухе.
– Нет, его не может здесь быть.
– Кого не может быть, медвежонок? – спрашивает папа.
Я молча смотрю на нее. Бывают ли у сумасшедших общие галлюцинации?
Иначе невозможно объяснить, почему мы с Элисон слышим одно и то же.
Ну или муха действительно умет говорить.
– Он оседлал ветер, – шепчет она и улетает во двор.
Элисон устремляет на меня безумный взгляд.
Я, в изумлении, застываю.
– Милая, что случилось? – Папа становится рядом и кладет руку ей на плечо.
– Что значит «он оседлал ветер»? Кто? – спрашиваю я, уже не боясь выдать Элисон свой секрет.
Она смотрит на меня – молча и очень внимательно.
– Папа, – говорю я, наклоняясь и подтягивая носок на больной ноге. – Можешь принести льда? Лодыжка болит.
Он сердито хмурится.
– А это обязательно сейчас, Алисса?
– Пожалуйста. Мне больно.
– Да, ей больно, – подтверждает Элисон, протягивает руку и касается моей ноги.
Это что-то небывалое – совершенно нормальный ласковый жест, впервые за одиннадцать лет.
Столь грандиозное событие так потрясает папу, что он уходит, не сказав больше ни слова. Судя по подергиванию левого века, обратно он вернется с сестрой Поппинс.
У нас с Элисон мало времени.
Как только папа исчезает за дверью, я сдергиваю ногу со стула, скривившись от боли.
– Так. Муха. Мы обе слышали одно и то же, да?
Элисон бледнеет.
– И как давно ты слышишь голоса?
– Какая разница?
– Большая. Я бы могла тебе сказать… кое-что. Чтобы уберечь от неверного выбора.
– Так скажи сейчас.
Она качает головой.
Возможно, Элисон сомневается, что я слышу те же голоса, что и она.
– Гвоздики. Нужно выполнить их последнюю просьбу, – говорю я, беру пластмассовую ложку и, с цветами в руке, скачу на одном костыле к краю цементного дворика, где начинается земля. Она пахнет сыростью и свежестью. Совсем недавно ее полили. Элисон следует за мной.
Садовников, похожих на моржей, нигде не видно. Но дверь сарая приоткрыта. Они, наверное, внутри. Хорошо. Нам никто не помешает.
Элисон опускается на колени и начинает копать ложкой мягкую землю. Когда ложка ломается, она продолжает рыть пальцами. Получается неглубокая могила. Она кладет в нее гвоздики и засыпает их землей.
Выражение ее лица напоминает небо, полное сгустившихся облаков, которые еще не решили, разойтись им или пролиться дождем.
У меня дрожат ноги. Столько лет женщины в нашем роду считались безумными. Но мы нормальные. Просто мы слышим то, что не слышат другие. Теперь понятно, почему мы обе одинаково услышали слова мухи и гвоздик. Главное – не отвечать насекомым и растениям в присутствии обычных людей, потому что тогда нас назовут сумасшедшими.
Мы не сумасшедшие. Ура.
Но есть проблема. Я чего-то не понимаю. Даже если голоса настоящие, все-таки неясно, почему Элисон непременно хочет одеваться, как Алиса. Почему она щелкает языком. Почему у нее случаются срывы без всякой причины. Ведь именно из-за этого, в первую очередь, она и кажется сумасшедшей. Слишком много вопросов, которые я хочу задать… но откладываю их на потом, потому что главный вопрос один.
– Почему именно наша семья? – спрашиваю я. – Почему все это происходит именно с нами?
Элисон мрачнеет:
– Мы прокляты.
Прокляты? Она что, шутит? Я вспоминаю странный сайт, который обнаружила, когда искала в Интернете бабочку. Нас прокляли какие-то мистические существа, вроде подземцев, о которых я читала? И поэтому моя бабушка попыталась взлететь? Она решила проверить теорию на практике?
– Так, – говорю я, пытаясь поверить в невозможное. Кто я такая, чтобы возражать? Последние шесть лет я болтаю с одуванчиками и муравьиными львами. Лучше уж настоящая магия, чем шизофрения. – Если это проклятие, значит, его можно снять.
– Да, – отвечает Элисон хриплым от горя голосом.
Проносится порыв ветра, и коса хлещет ее по плечам, как плеть.
– И как же? – спрашиваю я. – Почему мы еще этого не сделали?
Глаза Элисон стекленеют. Она погружается в себя – как всегда, когда пугается.
– Элисон! – восклицаю я, наклоняюсь и хватаю ее за плечи.
Она с усилием сосредотачивается.
– Потому что нужно спуститься по кроличьей норе.
Я даже не спрашиваю, реальная это нора или нет.
– Значит, я ее найду. Никто из твоих родственников случайно не может в этом помочь?
Я хватаюсь за соломинку. Британские Лидделлы даже не знают про нас. У одного из сыновей Алисы Лидделл была тайная интрижка с некоей женщиной; потом, во время Первой мировой войны, он отправился на фронт и погиб. Женщина, забеременев, перебралась в Америку, чтобы здесь растить своего незаконного ребенка.
Мальчик вырос, и у него родилась дочь, моя бабушка, Алисия. Мы никогда не общались с нашими британскими родственниками.
– Нет, – резко отвечапт Элисон. – Не впутывай их в это, Элли. Они знают не больше нашего, иначе мы не попали бы в беду.
Решимость, с которой она говорит, кладет конец вопросам, которые вызывает ее таинственное откровение.
– Хорошо. Мы знаем, что кроличья нора находится в Англии, правильно? Есть какая-нибудь карта? Письменные указания? Где мне искать?
