– Побочный эффект – поражение мозга.
– Нет, – и папа вслух читает перевернутый вверх ногами текст: – «Почти все пациенты, подвергшиеся ЭШТ, впоследствии жалуются на некоторую рассеянность, невозможность сосредоточиться и непродолжительную потерю памяти, но достоинства метода перевешивают эти временные неудобства».
Он встречается со мной взглядом; левый глаз у папы подергивается.
– Кратковременная потеря памяти – это просто неудобство, а не поражение мозга.
– Нет, это форма поражения мозга.
Будучи в течение одиннадцати лет дочерью душевнобольной женщины, трудно не набраться сведений о психологических аномалиях.
– Не исключаю, что это было бы даже к лучшему, поскольку воспоминания последних лет у твоей мамы связаны только с лечебницей, бесконечными уколами и обследованиями.
Глубокие складки вокруг папиного рта напоминают ущелья. Я бы что угодно отдала, лишь бы увидеть сейчас его улыбающимся, как Элвис Пресли…
У меня перехватывает горло.
– Кто ты такой, чтобы решать за нее?
Губы у него сжимаются, лицо делается суровым, как всегда, когда я переступаю черту.
– Я – человек, который любит свою жену и дочь. И я смертельно устал.
В папиных глазах – смесь покорности и бунтарства. Мне хочется свернуться клубочком и заплакать.
– Элисон пыталась покончить с собой у тебя на глазах. Даже если она физически неспособна себя удушить, это не важно. Очевидно, лекарства не действуют. Нужно идти дальше.
– А если и это не сработает, что тогда? Лоботомия открывалкой для консервов?
Я отшвыриваю брошюру, и она ударяет папу по ноге.
– Элли! – резко восклицает он.
Я вижу его насквозь. Папе отчаянно хочется, чтобы Элисон вернулась, но не ради меня. Одиннадцать лет он тосковал по ней – по женщине, которая ходила с ним в кино, шлепала по лужам после дождя, пила лимонад, сидя на качелях, и, как и он, мечтала о счастливом будущем.
Но если папа согласится на шоковую терапию, Элисон, возможно, никогда уже не станет прежней.
Я распахиваю дверцу и выбираюсь на тротуар.
Пусть даже вечернее солнце пробилось сквозь облака, все мое тело охватывает дрожь.
– По крайней мере, разреши, я подам тебе костыли.
Папа принимается вытаскивать их из-под пассажирского сиденья.
– Они мне больше не нужны.
– Но Джеб сказал, что ты растянула…
– Мысль свежая и оригинальная, папа: Джеб не всегда прав.
Я развязываю бандану, которая прикрывает повязку на колене. Лодыжка перестала болеть, после того как мы с Элисон соприкоснулись родимыми пятнами. Более того, даже разбитая коленка выглядит лучше. Еще одна необъяснимая странность. Допустим. Мне некогда об этом думать. Есть дела и посерьезнее.
Папа смотрит в даль, сжав зубы.
– Бабочка…
– Не называй меня так, – огрызаюсь я.
Мимо, разговаривая, проходят две покупательницы. Папа мрачнеет. Меньше всего я хочу обидеть его: он годами поддерживал Элисон, не говоря уж о том, что в одиночку растил меня.
– Извини. – Я придвигаюсь ближе. – Давай просто как следует выясним, хорошо?
Он вздыхает:
– Я уже подписал согласие.
И тогда я перестаю изображать понимание и сочувствие. Меня захлестывает гнев.
– Зачем?!
– Доктор предложил мне этот вариант несколько месяцев назад. Я долго его обдумывал. Поначалу просто в голове не укладывалось. Но… короче, они начнут в понедельник. Потом мы вместе съездим повидать маму.
По моей шее поднимается волна неприятного жара. Влажность после грозы и белый шум от вьющихся вокруг насекомых лишь усугубляют положение.
– Пожалуйста, постарайся понять, – просит папа. – Я очень хочу, чтобы она вернулась домой.
– И я тоже хочу.
– Значит, надо сделать все возможное, чтобы это произошло.
Внутри меня, хлопая крыльями, вновь оживает тень. И, поддавшись ей, я напрямую говорю то, что думаю:
– Да. Ради этого я готова даже прыгнуть в кроличью нору.
Я хлопаю дверцей.
Папа сигналит, несомненно желая объяснений. Но я вбегаю в магазин, не оглядываясь.
Чирикает автоматический дверной звонок, порыв ветра колышет хрустальные каплеобразные подвески на люстре. Я стою как громом пораженная, и под струей воздуха из кондиционера моя сырая одежда становится холодной. Густой кокосовый запах свечей, которые горят вдоль стен, наконец помогает мне расслабиться.
– Эл, это ты? – раздается из кладовки приглушенный голос Дженары.
Я откашливаюсь и стискиваю в руке освежитель. Торопясь сбежать, я забыла оставить его в машине.
– Ага.
– Ты видела мое платье для выпускного? Оно на стойке.
Я снимаю со стойки единственную вешалку с платьем, завернутым в полиэтилен.
Несколько месяцев назад Джен купила в «Нитях бабочки» два платья. Она резала и кромсала их, и в результате получился облегающий корсаж на бретельках, переходящий в расклешенную юбку. Все вместе – сочетание полосатого принта и розовой сетки. Нашитые вручную радужные блестки переливаются на свету, когда я вешаю платье обратно на стойку.
– Неплохо, – говорю я.
На самом деле – просто замечательно, и при нормальных обстоятельствах я бы восхитилась очередным модным творением Джен. Но сегодня мне не хватает сил.
Я бросаю бабочку-освежитель под прилавок, рядом с косметичкой Дженары. Мой махаон приземляется на книжки по мифологии, которые читает Персефона.
У меня вдруг возникает ощущение, что за мной наблюдают, и я оглядываюсь через плечо на постер, висящий на стене. Это плакат из фильма «Ворон». Персефона обожает главного героя – черный кожаный костюм, белое лицо, черный макияж, постоянная мрачная ухмылка. С этим актером, помнится, связана какая-то тайна. Он погиб на съемках.
Постер всегда привлекал мое внимание. Даже в плоском изображении взгляд у Ворона очень проникновенный. Он как будто знает меня, а я его. Хотя я ни разу не смотрела фильм, актер кажется знакомым – до такой степени, что я чувствую запах кожаных одежд, скрывающих его тело, чувствую щекой их гладкость…
«Он здесь». Я подпрыгиваю, когда моего слуха касаются те самые слова, которые недавно сказала муха. Только на сей раз это не шепот, не белый шум, к которому я привыкла. Это мужской голос с ощутимым акцентом кокни.
Вдоль стен магазина тянутся зеркала, и в них что-то быстро мелькает. Я присматриваюсь – и не вижу ничего, кроме собственного отражения.
«Он оседлал ветер». Этот голос гулом отдается в моей крови. Порыв холодного ветра прилетает неизвестно откуда и задувает свечи, оставив только лучи заката и лампу над головой.
