Мы остановились на лестнице в нерешительности, не зная, что делать дальше; мне казалось, что девушке надоело общество слишком неразговорчивого спутника, хотя она добросовестно выполняла роль гида и деликатным кивком головы и взглядом показывала мне проходивших, называя их имена. Пожалуй, больше всего здесь было астрономов и физиков, меньше – техников и совсем не было кибернетиков.
– За кибернетиков все автоматы делают, могут даже слушать концерты, – сказала Анна и засмеялась своей остроте, но смех закончился плохо замаскированным зевком. Это был уже совершенно недвусмысленный намек, я попрощался с ней и пожелал спокойной ночи. Она побежала вниз, в полумраке обернулась и еще раз помахала мне рукой.
Я остался стоять на площадке, переводя взгляд с темноволосых на светловолосые головы, задерживаясь на женских фигурках. Людей становилось все меньше – вот прошли трое, за ними еще трое, потом какая-то запоздавшая пара… Я уже собрался уходить, когда в широком, обрамленном колоннами вестибюле появилась женщина. Она была одна.
Яркая, необычайно красивая. Овальное лицо, низкие дуги бровей, темные глаза, невозмутимо ясный выпуклый лоб – и все это как будто еще не прорисовалось четко, подобно рассвету в летнюю пору. Законченными, хотелось бы сказать – окончательно оформившимися, были лишь ее губы, казавшиеся более взрослыми, чем все лицо. В их выражении было нечто такое, что возбуждало одновременно чувство радости и ненасыщения, что-то очень благозвучное, легкое, а ведь такое земное. Она оделяла своей красотой все, к чему бы ни приближалась. Подойдя к лестнице, она оперлась белой рукой о шероховатый камень вулканита, и мне показалось, будто мертвая глыба на мгновение ожила. Она шла ко мне. Ее тяжелые, свободно спадающие волосы отливали всеми оттенками бронзы, золотисто поблескивающей на свету. Когда она приблизилась, я удивился, что она такая невысокая. У нее были обрисованные щеки, чуть-чуть треугольные, и детская ямочка на подбородке. Минуя меня, она взглянула мне в глаза, и тогда сухожилия на ее шее натянулись, как струны какого-то изящного инструмента.
– Ты один? – спросила она.
– Один, – ответил я и представился.
– Калларла, – в свою очередь, назвала она себя. – Я биофизик. Это имя было мне знакомо, только я не мог припомнить откуда. Мы постояли так секунду, и эта секунда показалась мне вечностью. Затем она кивнула и со словами: «Спокойной ночи, доктор», – стала спускаться по лестнице. Длинное, почти до пола, платье скрывало движения ее ног, и я видел лишь легкое колебание ткани. Некоторое время я смотрел, как она, стройная и гибкая, сходит или, вернее, уплывает вниз. Проведя рукой по лицу, я понял, что улыбаюсь, но улыбка быстро погасла – до меня сейчас дошло – в лице этой женщины было нечто болезненное. «Нечто» очень незначительное и незаметное для окружающих, но оно, безусловно, существовало. Такое лицо могло быть лишь у того, кто умело скрывает свое страдание от любимого человека. И скрывает это хорошо, заметить его может только совершенно чужой человек, да и то лишь при первом взгляде, потому что потом, привыкнув, он не увидит ничего.
«Что ж, – подумал я, – каждый из этих сотен людей, которые идут сейчас отдыхать в уютные апартаменты «Геи», взял с собой к звездам все свои земные проблемы; ведь перед путешествием в бесконечное пространство их нельзя было отряхнуть с себя, как отряхнули мы от наших ног пыль Земли».
Парк в пустоте
На следующий день в одиннадцать часов по земному времени должен был начаться первый самостоятельный полет «Геи». В подковообразном зале рулевого управления в ожидании этой торжественной минуты собралось почти три четверти экипажа.
Астрогаторы Тер-Аконян, Сонгграм, Гротриан и Пендергаст, главные конструкторы Ирьола и Утенеут, атомники, механики, инженеры и техники по очереди переходили от одного аппарата к другому; контрольные лампочки утвердительно мигали, как бы отвечая на заданные вопросы. У передней стены, выполненной из цельной отполированной каменной плиты, возвышался главный пульт управления. Закончив подготовку, астронавты сняли с него защитный чехол, и мы увидели маленький черный пусковой рычаг, которого еще не касалась ничья рука. Повернуть этот рычаг должен был Гообар. Мы ожидали его с минуты на минуту; однако уже пробило одиннадцать, а ученый все не появлялся. Среди астрогаторов было видно некоторое замешательство; наклонив друг к другу головы, они стали перешептываться. Наконец старший из них, Тер-Аконян, связался с рабочим кабинетом профессора.
Поговорив с минуту, старик прикрыл рукой микрофон и негромко сказал окружавшим его астрогаторам:
– Забыл…
Это слово, передававшееся из уст в уста, вызвало легкий шум, который прокатился по всему залу. Тер-Аконян говорил что-то еще, но так тихо, что, даже стоя в одном из первых рядов, я ничего не слышал. Отложив трубку, первый астрогатор погладил бороду и произнес:
– Немного терпения. У него возникла какая-то идея; ее необходимо записать. Через пять минут он будет здесь.
Прошло не пять, а все пятнадцать минут. Наконец за стеклянной перегородкой, у лифта, загорелся свет, раскрылась дверь и вошел или, вернее, вбежал Гообар; вероятно, он хотел наверстать упущенное по его вине время. Увидев зал, заполненный людьми, которые широко расступались, освобождая для него дорогу, он склонился, будто удивившись столь многочисленному собранию, и направился прямо к астрогаторам, помаргивая. Гообар нарушил весь распорядок торжественного события, потому что прежде чем Тер-Аконян успел сказать хоть слово – а по выражению его лица и по тому, как он поглаживал бороду, я догадался, что он собирается произнести речь, – Гообар, перепрыгивая через три ступеньки, поднялся на возвышение, спросил у стоявшего к нему ближе всех Ирьолы: «Это?» – и поспешно передвинул рукоятку.
Все лампы в зале начали постепенно гаснуть, вспыхнули бегущие длинными рядами по стенам прямоугольники; в каждом таком оконце на цветном фоне вздрагивала черная игла; над нами послышалось слабое жужжание автоматов, корпус корабля чуть заметно дрогнул, и лобовая стена раздвинулась, открывая экран с бездонной пустотой, скоплениями звезд и – на переднем плане – светящейся объемной схемой «Геи», похожей на пылающий остов рыбы, нацеленный в мрак. По мере того как волны, излучаемые автоматами, управлявшими всеми процессами на корабле, включали пусковые реле, трансмиссии, группы гелий-водородных реакторов и главные системы взлетно-посадочных устройств, в глубине схемы вспыхивали розовым светом тысячи нитей.
Гообар – его темная фигура четко вырисовывалась на фоне звездного неба – спустился с возвышения, отошел в сторону и, покашливая, словно спрашивал себя: «Что же я тут натворил?» Когда вновь зажглись яркие светильники на стенах зала, все стали искать профессора, но великий ученый исчез, ускользнув, вероятно, в ближайший лифт, а оттуда – в свою лабораторию.
Теперь Ирьола и Тер-Аконян заняли его место у пульта управления. Плавно и величественно «Гея» сходила с орбиты, которую она покорно описывала вокруг Земли с момента своего создания. Развернувшись по широкому кругу, она устремилась за пределы притяжения нашей планеты. На ярко светящейся схеме было видно, как из осевых дюз вытекает ровная струя атомных газов. Корабль начал маневрировать в космическом пространстве. Решив, что лучше будет наблюдать за этими маневрами со смотровой палубы, я направился к лифту; впрочем, не я один – исход любопытных был массовый.
