– А ты можешь мне сказать, почему… ты тогда улыбался? – тихо спросила девушка. – Прости, не знаю, правда ли это…
Амета крякнул, вроде бы смутившись.
– А, ты слышала об этом? Да, правда: когда меня вытащили из кабины, на моем лице застыла улыбка. Это, может быть, очень глупая история. Когда я включил ускорители, началось то, что называют мерцанием сознания, ты знаешь. Я боролся с этим сколько мог, потом полуобморочное состояние начало усиливаться. Я не знал, что делать, чтобы не наступил конец, я уже потерял зрение и чувствовал, что сейчас потеряю сознание. Но умирать не хотелось, а еще меньше хотелось, чтобы на этом все кончилось. Поэтому наперекор всему я начал смеяться – и лишился сознания.
– Не понимаю… Ты не хотел, чтобы кончилось – что?
– Полеты, – просто ответил Амета. – Я не рассуждал логически, потому что не был на это способен, но, вероятно, представлял себе дело так: когда откроют кабину и увидят, что я улыбался до конца, подумают, что это… не так трудно. – Он заколебался. – Я понимаю, что сейчас это звучит глупо, однако повторяю: я уже не думал, потому что думать не мог. Можешь назвать это проявлением своего рода инстинкта.
– Ты мог погибнуть, – еле слышно произнесла девушка.
– Да, я учитывал это. Но когда человек умирает, с ним умирает и то, что он пережил, и его будущее: возможности, которым не дано было развиться, все его чувства. Нет в этом ни горечи, ни печали, потому что мертвые отсутствуют, а как может кто-то, кого нет, печалиться о собственной судьбе? Все просто, остаются лишь некие следствия, но может быть… не будем об этом говорить.
– Ты не хочешь?
– Могу, пожалуйста, – ответил он как-то более сухо. – Дело в том, что я не сближаюсь ни с кем, кроме себе подобных.
Когда Лена ушла и мы остались вдвоем в совсем уже темной беседке, я сказал Амете:
– Знаешь, пилот, ты избрал плохой способ отпугивать девушек… если не хочешь связывать свою жизнь ни с одной из них.
– Я не от себя отпугиваю девушек, – возразил он, и по голосу я понял, что он улыбается, – а от возвышенного образа героя, коим я не являюсь. Меня и моих товарищей окружает ореол фальшивой романтики, он многих привлекает. В таких случаях следует иногда причинить боль, это отрезвляет. Ну что ж, я воспитан в старых традициях и продолжаю их придерживаться.
– Постой-ка, сколько же тебе лет?
После всего сказанного я поднял его возрастную планку лет до двадцати восьми, может, даже тридцати.
– Сорок три. Да, я придерживаюсь старых основ, но готов их пересмотреть, если нужно будет…
Мы вышли вместе с ним и на тропинке попали в полосу света, проникавшего сквозь кустарник, из-за которого доносилось негромкое хоровое пение. И тогда, в тот вечер, я еще раз увидел Амету и поразился тому, что он такой маленький.
Возвращаясь к себе, я взглянул на часы: время подходило к одиннадцати. В коридорах вместо фонарей дневного света зажглись синие лампы ночного освещения. Корабль погрузился во мрак, на всех палубах стояла тишина. Я пошел в больницу. Бокс, где лежал юноша с Ганимеда, был слабо освещен фиолетовой лампой, висевшей далеко от изголовья. Мы уже успели навести по радио справки на Земле и знали, что он выпускник факультета космонавтики, через три месяца должен был вернуться домой. Теперь он поневоле стал участником звездной экспедиции.
Я осторожно подошел к больному. Его лицо было неподвижно. Только очень слабое подрагивание ноздрей при вдохе показывало, что в его теле теплится жизнь. Он по-прежнему был без сознания. Шрей считал необходимым исследовать его мозг, однако мы откладывали это, чтобы юноша мог окрепнуть после тяжелой операции.
Я стоял над кроватью и внимательно разглядывал лицо спящего, словно пытаясь прочитать его тайну. Но, кроме печати огромной слабости, на лице юноши не отражалось ничего. Вдруг на его щеках задрожали длинные тени ресниц, и я затаил дыхание; подумав, что он просыпается. Однако он лишь вздохнул и вновь застыл. Я проверил автомат, дежурящий у его изголовья, и вышел в коридор.
Когда я проходил по зеркальным плитам фойе, взгляд мой непроизвольно задержался на араукарии. Подумалось о том, что ее нежные иглы, дрожащие при малейшем дуновении, теперь со страшной скоростью несутся в пространстве вместе с ракетой. Я закрыл глаза. Огромное металлическое веретено «Геи», несущее в себе машины и людские судьбы, мчалось вперед сквозь вечную ночь. Где-то в глубине окружающего ее мрака двигались обломки железа и скал, распавшиеся ядра комет и остатки расколовшихся планет. Кометы лишь вблизи солнца передвигаются быстро, а на самых удаленных участках орбиты, афелиях, они, темные и оледеневшие, ползут лениво, подстерегая ракеты. Целесообразность радарной защиты уменьшилась с увеличением быстроходности кораблей. Наш, например, уже не мог маневрировать, поскольку любая корректировка движения повлекла бы ужасающие изменения скорости, от которых бы вся конструкция разлетелась, а человеческие тела превратились в пенообразную массу. Общий вес метеоритов, блуждающих вблизи Солнечной системы, составляет примерно миллиарды тонн, но статистические расчеты показали, что возможность столкновения не превышает одной семнадцатимиллионной. Я двинулся дальше. У двери своего жилища остановился, чтобы проверить, не забыл ли я невзначай своей записной книжки в саду, но она оказалась на месте, в нагрудном кармане. Когда я оторвал от нее руку, послышался негромкий, медленно нарастающий свист, который раздавался одновременно со всех сторон. Корабль ускорял ход. Это происходило каждую ночь – раз в сутки. По инструкции следовало прекращать всякую работу и ложиться, хотя это было и не обязательно. Перед включением двигателей через динамики, размещенные во всех помещеньях, передавались предупредительные сигналы. Именно такой сигнал, приглушенный, но отчетливый и настиг меня на пороге комнаты. Я замер и, склонив голову, с закрытыми глазами, долго вслушивался в его глухой, монотонный звук, который отныне будет сопровождать меня долгие годы.
Трионы
Каждый из нас, современников, владеет искусством письма, однако пользуется им нечасто. Должен признаться, что меня всегда в тайне изумляло мастерское владение этим искусством древних. Стоит мне самому написать несколько десятков фраз, как рука устает до такой степени, что приходится делать большие перерывы. Историки объясняли мне, что раньше, когда детей обучали чистописанию с раннего возраста, человеческий организм соответственно приспосабливался к этому и люди могли писать целыми часами. Я верю, что так оно и было, хотя все это кажется мне очень странным.
Еще более странным кажется существовавший на протяжении многих веков архаический способ накапливания знаний в изготовленных из бумаги книгах. Это – поразительное доказательство косности навыков, передающихся из поколения в поколение. Применяя унаследованные приемы, люди таким образом часто осложняют решение многих проблем, которые, отойдя от традиции, можно было разрешить значительно проще и быстрее.
Насколько мне известно – впрочем, мои познания в истории невелики, – писаные документы существуют много тысяч лет. Различные цивилизации создали собственные виды письма. Изобретение книгопечатания дало письму большие преимущества, однако я считаю, что уже в XX и XXI веках способ хранения информации в книгах превратился в анахронизм, усложняющий жизнь. Как известно, в этот период существовали так называемые публичные библиотеки, непрерывно пополнявшие свои собрания печатных изданий. Уже в середине XX века каждое крупное книгохранилище насчитывало миллионы или несколько десятков миллионов томов. После победы коммунизма просвещение стало развиваться с необыкновенной быстротой, и процесс накопления книг в библиотеках еще более ускорился. В 2100 году центральные библиотеки континентов состояли в среднем из 90 миллионов книг каждая; их основной фонд удваивался каждые двенадцать лет, и уже полвека спустя самые большие из них, такие, как берлинская, лондонская, ленинградская и пекинская, имели по семьсот библиотекарей, занятых составлением каталогов. Тогда было подсчитано, что через сто лет каждой библиотеке необходимо будет привлечь к этой работе три тысячи, а еще через двести лет – сто восемьдесят тысяч человек. В воображении неотвратимо возникали гротескные картины мира 2600 года. Земля, покрытая толстым слоем книг и каталогов; все человечество превратилось в библиотекарей, надзирающих за непрерывно растущими кипами книг, при том что процесс их старения и изъятия из библиотек – в эпоху растущего интеллектуального творчества – шел значительно медленнее, чем темп, в каком появились новые издания.
