– Весь мир принадлежит людям. Значит, и тебе.
– Если мир не с кем разделить, он бесполезен.
– Не понимаю. Повтори фразу.
Петр вдруг сообразил, с кем он ведет этот странный разговор. Сознание, а вместе с ним и боль возвращались к нему.
– Все равно ты не поймешь, – сказал он. – Ты не можешь мне помочь.
– Я здесь, чтобы служить тебе.
– Знаю. Ты приносишь пользу людям… но я… мы ценим больше всего то, что тебе недоступно. Понимаешь, у меня нет ничего, совсем ничего, но я могу одарить других людей очень многим. Больше всего может отдать другим тот, кто потерял все. Тебе это понятно?
– Непонятно, – ответил голос – то ли покорно, то ли неохотно, но это, наверное, почудилось Петру. Сам не зная почему, он вдруг вскочил на ноги и повернулся туда, откуда доносился голос.
– Слушай… – вдруг сказал он шепотом. – Сигма, слушай…
– Я слушаю тебя.
– Убей меня!
Наступила тишина, в которой судорожное дыхание человека, похожее на рыдание, сливалось с однообразным шумом ветра.
– Не понимаю. Повтори фразу.
– Ты – машина, которая служит людям. У тебя механическая память, и все, что в ней записано, ты можешь стереть, как будто этого никогда не было. Никто этого не узнает, никому это не принесет вреда. Сигма, спаси меня! Убей меня, слышишь?
– Не понимаю. Что значит «убей»?
В Петре словно что-то оборвалось. Он навалился на металлическую холодную плоскость машины и тут же отскочил назад.
– Нет! – простонал он. – Нет! Я ничего не говорил. Молчи! Не отвечай ничего. Забудь! Слышишь! Забудь!
Он дышал тяжело. Воздух словно застревал в горле.
– Ты металлическая… мертвая… машина… Ты ничего не чувствуешь, не знаешь, ты не понимаешь, что значит отчаяние, мука, ты не знаешь ничего. Как хорошо тебе… А у меня… нет больше сил. Нет сил, но я знаю, что они нужны мне, а это уже много… Я… Забудь этот разговор, сигма, слышишь?!
– Не забуду, – возразила машина.
– Почему?
– У меня перегорела обмотка. Когда починят, забуду.
Петр рассмеялся.
– Ах, так? Ну хорошо. Может быть, и меня починят, и я забуду… Он повернулся и пошел прямо. И снова продирался сквозь густые заросли, пока не вышел на край поля. Волосы, руки, одежда – все намокло. Он провел рукой по лицу. Холод взбодрил его.
Сквозь тучи проступал фиолетовый рассвет. Начинался новый день. Из мглы проявлялись контуры деревьев, ветер ослабел, было удивительно тихо. Земля лежала перед ним – огромная, лишенная красок, как бы испепеленная ночью. Где-то у горизонта, в доме, вспыхнул огонек – мерцающая земная звездочка, от которой Петр не мог отвести взгляда. Где-то там бодрствовали люди, где-то, как всегда, шла работа. На далеких ракетодромах приземлялись корабли. В лабораториях люди с сосредоточенными лицами склонялись над аппаратами. Его коллеги в обсерватории сбрасывали на стальной пол покрытые изморозью скафандры и поглядывали на циферблаты часов. Они ждали его. В далекой Силистрии уже было утро, маленькая девочка говорила маме: «Я не поеду с тетей на экскурсию, потому что сегодня приедет дядя Петр и расскажет мне сказку». Тогда Петр поднял руку к лицу, протер глаза и пошел к станции, навстречу светлеющему пространству, будто отдавая себя под его защиту.
* * *
Окончив рассказ, усталый юноша быстро уснул. Я знаком попросил всех уйти; мы с Анной задержались ненадолго у постели. Дыхание Петра становилось все медленнее и глубже, прижатая к груди рука несмело пошевелилась, будто погладила что-то, потом упала и неподвижно замерла на краю постели.
Мои товарищи стояли в холле у большой араукарии. Что-то внезапно побудило меня раскрыть двери моей квартиры.
– Заходите, – сказал я приглушенным голосом, хотя до изолятора, где лежал Петр, отсюда не мог долететь никакой звук.
Они вошли. В комнате было уже темно: синева океана за окном сгущалась, но я не зажег света. Мы уселись поудобнее, вглядываясь в голубой сумрак за окном; над горизонтом сверкал высокий серебристый султан зодиакального света, и звезды, искусственные, но прекрасные – мерцающие земные звезды – заполняли небосвод.
Мы вели какой-то вроде бы беспорядочный, с длинными паузами разговор, это было не случайно: мы думали об одном и том же. Вдруг дверь распахнулась так резко, что ветер прошел по комнате. Это вошел Нильс Ирьола – по вечерам он иногда бывал у меня.
Он было попробовал понять по отдельным репликам, о чем мы говорим, и наконец спросил:
– Извините, можно ли узнать, о чем вы беседуете?
– Помнишь, я рассказывал об исследовании мозга Петра? Как в нем внезапно изменились токи, когда Анна спросила его…
– Конечно, помню, – прервал меня Нильс. На фоне стекла четко проступал его мальчишеский профиль, более темный, чем синева за окном.
– Петр сейчас пересказал нам единственное уцелевшее воспоминание – о своей любви.
– И вы вот над этим размышляете в потемках? – спросил Нильс.
– Да. Это, видишь ли, была любовь довольно редкая и грустная – неразделенная.
– Ага, несчастливая любовь. – Мальчик наклонил голову и, немного помолчав, сказал с оттенком осуждения в голосе: – Да, случается и несчастливая любовь. Я читал об этом. Конечно, есть дела поважнее, но и это тоже бывает, я понимаю. В будущем, очевидно, такие случаи будут невозможны.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я.
Нильс ответствовал:
– Просто можно будет как-то изменить психику этого человека…
– Чтобы он «отлюбился»? – спросил из своего угла самым серьезным тоном Амета.
– Можно и так, но не обязательно. Ведь можно изменить психику и того, другого, человека… Я читал где-то, что по желанию можно вызывать инстинкт материнской любви у животных, вводя им соответствующие гормоны. Это происходит в результате воздействия химических элементов на кору головного мозга. С человеком, конечно, будет труднее, но все же принципиальной разницы нет…
– Ты так думаешь? – спросил Амета.
А Шрей заметил:
– Это не так просто, дорогой Нильс.
– Почему?
– Ты, значит, кое-что об этом прочитал и уже составил свое мнение? У Архиопа есть такая комедия, «Гость». В ней описано, как на Землю прибыл один очень интеллигентный марсианин, который не знал, что такое музыка. Он знакомится с нашей цивилизацией и, среди прочего, попадает на концерт.
«Что делают здесь люди?» – спрашивает он. «Слушают музыку». – «Что такое музыка?» Земляне пытаются, как умеют, объяснить ему. «Не понимаю, – говорит марсианин. – Ну хорошо, я сейчас изучу это сам». Ему показывают инструменты, он исследует их, обнаруживает в них всякие там клапаны, молоточки. Наконец дело доходит до барабана. Марсианину очень понравились большие размеры и геометрически правильная форма этого инструмента, он тщательно ощупал его и сказал: «Спасибо, теперь я знаю, что такое музыка, это очень интересно». Ты, мой мальчик, пока знаешь о любви столько, сколько этот марсианин о музыке. Надеюсь, я тебя не обидел?
