Кукушечка кукует, Кукушечка кукует, За водой… За водой…
– Что ты тут делаешь?
Он даже не шелохнулся. Я положил руку ему на плечо. Он словно бы одеревенел. Внезапно встревожившись, я схватил его за плечи и попытался оторвать от стены. Он сопротивлялся. И тут я увидел его лицо, лишенное всякого выражения и такое спокойное, будто оно не имело к нашей схватке никакого отношения. У меня безвольно опустились руки.
А в тишине словно эхо звучали далекие детские голоса:
Пташечки вьют гнезда, Пташечки вьют гнезда, А я – нет… А я – нет…
– Диоклес!
Он молчал.
– Будь человеком, Диоклес! Ответь! Что с тобой? Может, тебе что-нибудь нужно?!
– Уйди.
Я внезапно понял, что этот конец коридора – самое глубокое место в корме, обращенное к Полярной звезде, а значит, ближе всех других на корабле к Земле. Ближе на несколько десятков метров – на фоне световых лет, отделявших нас от нее. Я рассмеялся бы. Если бы мне не хотелось плакать.
– Диоклес! – Я попытался еще раз увести его.
– Нет!
Как несопоставимы были эти наши с ним выкрики! Выразительней любых пространных объяснений его «нет» означало что-то совсем другое, чем просто отказ от помощи – оно относилось не только ко мне, но к каждому человеку, к целому кораблю, его «нет» было брошено всему сущему. Мной овладело что-то похожее на ощущение ночного кошмара; чувствуя, что проваливаюсь в какую-то пропасть, я повернулся и пошел прочь по длинному коридору, все быстрее, почти бегом, словно подгоняемый песенкой:
А когда весною Полечу я в небо Высоко… Высоко…
Об этом событии я не решился рассказать никому. Вечером я отправился – на этот раз уже намеренно – на нулевой ярус. Мое подозрение подтвердилось: там, где сходятся коридоры, стояли пять или шесть человек. Они всматривались в глубь люка, как бы загипнотизированные матовым отблеском броневого щита. При звуке моих шагов (я нарочно старался ступать громче) они вздрогнули и лениво разбрелись в разные стороны. Это показалось мне очень странным; я отправился к Тер-Хаару и рассказал ему обо всем. Он задумался и сначала ничего не хотел говорить, но под моим нажимом – а я не без основания считал, что ему есть что сказать, – ответил:
– Это трудно назвать; у нас нет слов для обозначения таких явлений. В древности эту группу назвали бы «толпой».
– Толпой, – повторил я. – В этом есть что-нибудь общее с так называемой армией?
– Нет, ничего общего: армия – понятие скорее противоположное толпе; она была формой определенной организации, а толпа есть неорганизованное скопище большого количества людей.
– Позволь, но там было всего лишь…
– Это ничего не значит. Раньше, доктор, люди не были такими рациональными существами, как теперь. Под влиянием сильных импульсов они переставали руководствоваться разумом. Импульс мог воздействовать не сразу, зато длительное время. У наших современников так высоко развито чувство ответственности за собственные поступки, что они никогда не подчинятся ничьей воле без внутреннего согласия, вытекающего из понимания обстановки. Раньше же в необычных, опасных для жизни обстоятельствах, например, во время стихийного бедствия, охваченная паникой толпа, должен тебе сказать, была способна даже на преступление…
– Что значит – «преступление»? – спросил я.
Тер-Хаар потер лоб, улыбнулся как бы нехотя и сказал:
– Ах, по сути дела, это только надуманные построения… Пожалуй, я ошибаюсь: у нас слишком мало фактов, чтобы выводить из них теории. Впрочем, ты же знаешь, я немного «помешан на истории» и стремлюсь подходить ко всему с ее мерками.
На этом разговор закончился. Вернувшись к себе, я хотел обдумать слова Тер-Хаара и даже, связавшись с трионовой библиотекой, прочитать какое-нибудь историческое исследование о толпе, но не сумел разъяснить автоматам, что мне нужно, и из этого ничего не вышло.
Прошел день, другой. Новых тревожных событий не было. Мы решили, что кризис, вызванный ускорением, миновал; однако уже следующие сутки показали, как глубоко мы заблуждались.
В полдень ко мне ворвался Нильс и с порога закричал:
– Доктор! Это невероятно! Пойдем скорей со мной!
– Что случилось?
Я подбежал к столику, на котором всегда лежал чемоданчик с инструментарием и медикаментами.
– Нет, не то, – сказал юноша уже спокойнее. – Кто-то выключил видео в парке; скажу тебе – отвратительное зрелище! Там уже собралось много народу, идем!
Я пошел, вернее, побежал за ним: своим возбуждением он заразил и меня.
Мы поехали вниз. Пройдя сквозь завесу из вьющихся растений, я остановился как вкопанный.
На первом плане ничего не изменилось: за цветочными клумбами вздымала свою черную гриву канадская ель, дальше виднелись скалы над ручьем и глинистый холмик с беседкой, но на этом все кончалось. Вокруг нескольких десятков метров камня, земли и растений возносились голые металлические стены, уже не прикрытые миражом безграничных просторов. Тяжело описать, как ужасно все это выглядело: неподвижно, словно неживые, стояли деревья, освещенные мутно-серым светом сигнальных ламп, окружающие их железные стены и плоский потолок. Голубое небо исчезло бесследно, воздух был нагрет и неподвижен, как мертвый, ни малейшего ветерка, неподвижные ветви.
Посреди сада собрались несколько десятков человек, уставившихся, как и я, на эти ужасные по своей выразительности руины миража. Разрывая завесу плюща, вбежал Ирьола, разгневанный, со сжатыми губами, за ним я увидел нескольких видеопластиков. Они побежали наверх. Мгновение спустя воцарился полный мрак: видеопластики выключили свет, чтобы вновь пустить в ход свою аппаратуру. И тогда случилось самое худшее – во мраке раздался крик:
– Долой этот обман! Пусть все останется как есть! Давайте смотреть на железные стены, довольно этой вечной фальши!
Последовала минута глухого молчания – и вдруг над головами запылало солнце, вспыхнула, вся в белых облаках, синева, в лицо нам дохнул благоухающий, прохладный ветерок, а маленький кусочек земли, на котором мы стояли, растянулся во все стороны и зазеленел до самого горизонта. Люди вопросительно смотрели друг на друга, как бы стараясь найти того, кто кричал во мраке, но никто не осмелился обнаружить себя. Хотя небо и краски сада были воскрешены, мы один за другим уходили отсюда в молчании.
Теперь уже сомнений не оставалось: что-то должно случиться. Однако предпринять что-нибудь заранее было невозможно, поскольку опасность пока лишь висела в воздухе и никто не знал, против чего надо бороться. Предлагали больше не включать двигатели (из запланированного ускорения в 7000 километров в секунду мы пока достигли лишь 2800), но астрогаторы решили, что тогда бы мы отступили перед неизвестностью.
– Пусть уж это самое худшее произойдет, – сказал Тер-Аконян, как бы в ответ на сказанное Трегубом два года назад. – Пусть оно произойдет, и тогда мы будем бороться. Это лучше, чем постоянное неведение. Плохая весть лучше неизвестности.
