Его еще раз арестовали и применили новый метод. Мартину дали отдельную чистую комнату, хорошо кормили и лечили. Выезжая арестовывать людей, гестаповцы брали его с собой; создавалось впечатление, что это он привел их. Его заставляли присутствовать при истязаниях, которым подвергались арестованные товарищи, ставили у дверей камеры, куда приводили измученных заключенных. Им говорили, чтобы они признались, потому что за дверями стоит их товарищ, который уже все рассказал. Когда он кричал тем, кого проводили мимо него, что находится в таком же положении, как и они, гестаповцы делали вид, что это деталь сознательно разыгрываемой комедии. Поскольку членов коммунистической партии истребляли, им приходилось избегать каждого, кого коснулось подозрение в измене. Листовки коммунистов начали предостерегать от связи с Мартином. Гестаповцы показывали их ему. Потом, ни о чем у него не спрашивая, его выпустили на свободу. Несколько месяцев спустя Мартин попытался осторожно установить связи с товарищами, но никто не хотел сближаться с ним. Тогда он пошел к брату, но тот не впустил его к себе. Разговор шел через закрытые двери. Родители также отказались от него. Мать дала ему буханку хлеба – и все. Он вновь попытался найти работу, но безуспешно. Его арестовали в третий раз, и высокий сановник гестапо сказал ему: «Послушай, теперь твое молчание бессмысленно. Товарищи давно считают тебя подлецом и изменником. Ни один не хочет знать о тебе. При первом удобном случае они убьют тебя, как бешеную собаку. Сжалься над собой, говори!»
Однако Мартин молчал. Тогда его еще раз освободили. Он ходил голодный по городу. Какой-то незнакомый человек, встреченный им однажды вечером, привел его к себе домой, дал поесть, напоил водкой и ласково объяснил, что теперь уже все равно, будет он говорить или нет: если будет молчать дальше, его убьют, однако смерть ему не поможет, он все равно погибнет с клеймом предателя. Но Мартин молчал. Этот незнакомый человек отвел его в тюрьму. В одну декабрьскую ночь, через два года после ареста, его вывели из камеры и в каменном подвале пустили пулю в затылок. Перед смертью, услышав шаги убийц, он нацарапал на стене камеры: «Товарищи, я…» Больше он не успел написать ничего, кроме этих двух слов, которыми прервал свое долголетнее молчание; его тело сгорело в одной из огромных известковых ям.
Остались только документы гестапо, которые во время начавшейся позднее войны были запрятаны в подземелье. Из этих документов периода позднего империализма мы, историки, почерпнули кое-что. В частности, прочитали в них историю немецкого коммуниста Мартина.
А теперь подумайте. Этого человека мучили, избивали – он молчал. Молчал, когда от него отвернулись родители, брат и товарищи. Молчал, когда уже никто, кроме гестаповцев, не разговаривал с ним. Были разорваны узы, связывавшие человека с миром, но он продолжал молчать – и вот цена этого молчания!
Тер-Хаар поднял руку.
– Вот цена этого молчания: страшный долг, какой мы, живущие, взяли у людей далекого прошлого, у многих тысяч тех, кто погиб подобно Мартину, но чьи имена останутся нам неизвестны. Он умирал, зная, что никакой лучший мир не вознаградит его за муки и его жизнь навечно закончится в известковой яме, что не будет ни воскрешения, ни возмездия. Но его смерть и молчание, на которое он сам себя обрек, ускорили приход коммунизма, может быть, на минуту, может быть, на дни или недели – все равно! И вот мы на пути к звездам потому, что он умер ради этого. Мы живем при коммунизме… Но где же среди вас коммунисты?!!
Этот возглас гнева и боли сменился страшной тишиной. Потом историк произнес:
– Это все, что я хотел вам сказать. Теперь давай отойдем, инженер, а они откроют выход и, выброшенные давлением воздуха, вылетят в пустоту, лопнут, как кровавые пузыри, и останки тех, кто струсил, не выдержал жизни, будут кружить в вечности!
Он шагнул вниз и вышел из круга расступившихся перед ним людей. Некоторое время были слышны его шаги, загудел лифт. А люди продолжали стоять неподвижно; кто-то провел рукой по лицу, как бы отодвигая тяжелую, холодную завесу, другой кашлянул, третий застонал или зарыдал, а потом все, как очнувшись, двинулись в разные стороны – с опущенными головами, с руками, повисшими тяжело и бессильно и качавшимися в такт походке – словно неживые. Наконец остались лишь трое: Ирьола, который стоял у самого заслона с блокирующим аппаратом в руках, Зорин, опершись о стену и скрестив на груди руки, и я. Мы стояли долго. Я собрался уже уходить, когда над нашими головами раздался протяжный, глухой свист: наступила ночь и зазвучали предупреждающие сигналы – «Гея» увеличивала скорость.
Гообар, один из нас
Огонь породил планеты. Из огня, из остывшей звездной материи возникла жизнь. Ее мягкая желеобразная субстанция в итоге миллиардов стихийных попыток создала известковую оболочку и кровь, жабры и сердце, глаза, щеки и внутренности. Так началось пожирание и размножение, медленное развитие и мгновенная гибель. Борясь за выживание, одни создания выходили из морей на сушу, другие возвращались в океан, ласты преображались в лапы, лапы – в крылья, а те, своим чередом, – снова в плавники. В горообразующие эпохи жизнь прерывалась, замирала, застывала миллионами окаменевших глыб в лаве, и возвращалась снова – как возвращается музыкальная тема, каждый раз иная, но все та же: пронизанная болью бурная мелодия, умолкающая, умирающая и вновь отзывающаяся в водных глубинах, на горных вершинах, в снегах и песчаных пустынях.
Из этой миллионократной лавины смертей и рождений, в не-прекращавшейся борьбе, во мраке и взаимоистреблении зародился человек. Он назвал планету, ее безымянное небо и все, что увидел вокруг себя, – до самых звезд. Так начиналась цивилизация. Небо – некогда это было смиренное свечение планет, под благостные звуки скользящих по хрустальным сферам; на неподвижном своде мерцали россыпи звезд, обласканных объяснением, что они – всего лишь орнамент на стенах, за которыми простирается краина вечного блаженства. Напрасно, однако, человек вслушивался в ночь, стремясь услышать нисходящую с небес мелодию всепрощения. И он усомнился, и восстал против неба, раздвинул райские своды, преступил границы лжи и проник в черную пустоту. И хотя кроме сверкающих туманностей, передвигающихся из одной бесконечности в другую, больше ничего не встретил на своем пути, человек шел дальше – не в надежде услышать блаженную мелодию, а в поиске ответа на вопросы: где он родился, кто он и что ему надо делать, чтобы его жизнь стала необходимой для мира.
Нас, первых людей, летящих к звездам, преследовало не только гнетущее чувство одиночества в пустоте. Нас терзала никогда не высказываемая, глубоко скрытая мысль о том, что все труды окажутся напрасными. Каждый понимал, что, даже двигаясь со скоростью света, человек сможет достигнуть только нескольких ближайших звезд. А чтобы добраться до далеких планетных систем, совершать трансгалактические перелеты или пересечь область Млечного Пути – это казалось утопической мечтой. Черные пропасти, через которые даже луч света проходит за миллионы лет, преграждали дорогу к звездам.
Поэтому к людям, столпившимся тогда у выходного люка, мы отнеслись не как к отступникам, а как к спасенным от гибели товарищам, которым тяжелее других удавалось справляться со слабостями, таящимися в каждом из нас.
