Однажды вечером Нильс, в поведении которого я за последнее время заметил перемену – он часто становился молчаливым или, уставившись куда-то, уходил в себя, – после церемонного вступления стыдливо признался, что пишет стихи. Для начала он принес несколько стихотворений; я читал их при нем и, чувствуя, с каким вниманием он следит за моим лицом, старался хранить безразличное выражение – увы, стихи были очень плохи. Вскоре он появился с новыми стихами. В этих рифмованных философских трактатах он призывал смерть, мечтал о небытии как убежище от страданий. Об источнике столь мрачного настроения я начал догадываться, когда в следующих стихах – он приносил их все больше – появилась таинственная женщина. В стихах, особенно в метафорах, встречались примечательные моменты. Один раз я не сумел удержаться и сказал:
– Вот тут ты написал «черные, как небо, глаза». Однако небо…
– Ну, потому что у нее черные глаза, – возразил он, краснея.
– Но небо-то голубое!
Он в изумлении посмотрел на меня и буркнул:
– Ну да… но я имел в виду настоящее небо…
Так, значит, небо Земли, ту светлую голубизну, которая ежедневно простиралась над его головой в парке «Геи», он уже считал вымыслом, в отличие от бескрайного черного пространства, окружающего корабль. Так думал он – он, которому в момент отлета было уже четырнадцать лет.
«Кто знает, – подумал я, – как много новых ассоциаций возникает в сознании тех, кто родился на «Гее»?»
В четвертую годовщину вылета с Земли состоялась ставшая традиционной встреча с экипажем.
В этом году мы собрались в большом колонном зале. Задолго до начала зал был заполнен людьми. Когда я пришел туда с Тер-Хааром, физики из группы Радианта и Руделика демонстрировали на световых моделях действие дезинтегратора.
Дезинтегратор – столь мощный излучатель энергии, что одного его заряда достаточно, чтобы уничтожить астероид средней величины. Вместе с радарным устройством он предохраняет «Гею» от столкновений с космическими телами, поскольку из-за огромной скорости корабль не способен к обходным маневрам и единственный способ избежать катастрофы – распылить попавшееся на пути вещество ударами лучевой энергии. Зрелище, подготовленное физиками, было действительно весьма внушительным. Центр зала превратился в сцену, на которой была «разыграна» драма распыления на атомы метеорита, пересекающего путь корабля. В зале было темно, модели ракеты и метеорита поблескивали бледным фосфорическим светом; когда столкновение казалось неизбежным, из ракеты вылетел острый как игла луч и превратил каменный осколок в раскаленную тучу. Вспыхнул свет, любопытные окружили физиков, и завязалась горячая дискуссия, в которую скоро вмешались своими пискливыми голосами автоматы-анализаторы. Мы с Тер-Хааром ненадолго вышли в парк. На обратном пути перед входом в колонный зал увидели Амету, Нильса Ирьолу и палеопсихолога Ахелиса, сидевших в глубокой нише напротив аквариума.
– В биологической эволюции, – говорил палеопсихолог, – период в несколько тысяч лет представляет собой ничтожную величину. Строение наших тел, органов чувств, мозга такое же, как у древних, однако для аргонавтов Средиземное море было безграничным пространством, а мы называем расстояние от Земли до Солнца «астрономической единицей». Может быть, после нас появятся звездоплаватели, для которых единицей измерения их путешествий будет килопарсек…
– А все-таки разве нельзя сравнивать астронавтов с аргонавтами? – сказал Амета; по его лицу скользили зеленоватые и серебристые тени. – Разумеется, величину мужества нельзя измерять величиной преодолеваемого пространства, это бессмыслица. В головах древних едва рассеивался туман магических верований, им везде слышались поющие сирены, виделись драконы, божества, призраки, но все равно они плыли дальше и дальше…
– Такое сравнение людей разных эпох мне кажется рискованным, – заметил Нильс. – Древние были неуравновешенными, порывистыми людьми, одинаково способными на слезы и на подвиг…
Амета поднял глаза. Напротив него, за стеклом аквариума, покачивались рыбы, касавшиеся открытыми ртами стеклянной стены и словно прислушивавшиеся к разговору.
– Древние были очень простые и очень добрые люди, – сказал пилот, – и я прекрасно их понимаю. Они имели мужество мечтать, а то, что они облекали свои мечты в странные для нас сказочные образы… Ну, это не существенно. Бросать рыбацкие хижины и отправляться в неизведанные просторы морей их заставляло, по сути дела, то же, что толкает нас к звездам.
– Как ты можешь говорить так? – Нильс встал. – Древние делали свои открытия бессознательно, в погоне за выдуманными, не существующими целями. Они были рабами мифов!
– Ты несправедлив, – заметил палеопсихолог. – Я приведу только один из многих факторов – механизм общественных сил был в варварскую эпоху загадкой. Жизнь, рассматривавшаяся с близкого расстояния, представлялась танцем пылинок в солнечном луче, прерываемым время от времени катаклизмами. Однако человек хотел познать смысл существования – своего и других людей. Стремясь найти его любой ценой, он приходил к логической бессмыслице: чтобы придать смысл земной жизни, переносился из реальной жизни в воображаемую вечную.
Увидев, что Нильс его не слушает, психолог замолчал. Юноша смотрел в глубь коридора. Там шла молодая девушка. Нильс, сам того не замечая, вышел из нашего круга и сделал несколько шагов. Девушка оглянулась. Следом за ней в коридоре показалась другая фигура, это был Виктор.
Оба – девушка и Виктор – миновали нас и скрылись в длинной анфиладе колонн. Нильс остолбенел. Пальцы его слегка шевелились, словно он хотел что-то скомкать. Вдруг он вздрогнул, вероятно, почувствовав, что на него смотрят много глаз, выпрямился и нарочито спокойным, широким шагом двинулся к стеклянной стене. Закусив губу, он как будто всматривался в зеленые блики, в стекла, отражавшиеся в его щироко открытых, невидящих глазах. И тогда, глядя на этого юношу, я вспомнил, как сам был очень молод и очень несчастлив в любви, как бродил целую ночь и вернулся под крышу дома лишь утром, вымокший до нитки, выпачканный сосновой смолой. Это случилось в горах, стоял густой туман, моросил дождь. Я уснул. Меня разбудило первое чириканье птицы. С трудом разминая затекшие руки и ноги, я подошел к окну. Светало. Я широко распахнул раму и стал всматриваться туда, где соприкасались земля и небо и становилось все светлее; мгла и тучи, как бы разгорались каким-то неподвижным пламенем. Засмотревшись вдаль, я будто заглядывал в огромные, нескончаемые ряды дней впереди, будто узрев неизмеримое богатство, которым я буду осыпан, и чувствовал, как сильно бьется мое сердце: я был так грустен и так счастлив…
Дружеская встреча затянулась до поздней ночи. Наконец шум в зале стал стихать, начал гаснуть свет. Мы уже ощущали усталость, паузы в беседах стали чаще, и тогда слышались только легкие шаги обслуживающих автоматов. В одну из таких минут кто-то затянул старинную песню. Поначалу мелодия неуверенно переходила от одного к другому, затем захватила всех. И мне и другим иногда не хватало слов. Мало кто помнил эти древние, еле понятные, странные слова о заклейменных проклятием людях, которых мучил голод, об их последней борьбе. Когда одни голоса замолкали и песня обрывалась, словно падала, ее подхватывали другие, она снова продолжалась и ширилась. Позади меня раздавался мощный бас. Я повернулся и увидел Тер-Аконяна. На его лице отражалась суровая красота породивших его гор; он, мечтавший, пожалуй, сильнее нас всех о путешествии к звездам и посвятивший ему всю жизнь, стоя пел старый гимн землян и плакал с закрытыми глазами.
