– Ты уже знаешь, да?
Глаза ее тревожно ощупывали мое лицо.
– Знаю что?
– Кто я такая – что я сделала. Что я на самом деле не твоя…
– Моя, – отрезала я, произнося это, как торжественный обет. И повторяла, пока она мне не поверила.
Прошло много времени. Ко мне успели зайти доктора для осмотра, Элла успела выгнать прочь полицейского, явившегося за моими показаниями, а я – жадно, как дикая собака, сожрать содержимое больничного подноса с ужином и половину содержимого автомата с закусками. И наконец, после всего этого, Элла рассказала мне свою часть истории.
Сопредельные забрали ее из квартиры Гарольда, отвезли в Бронкс и заперли в пустой захламленной квартире-студии. Без телефона, без пожарной лестницы, без соседей, без возможности чем-нибудь взломать дверь или окна. Через три дня она страшно оголодала и сорвала горло криками, и в тысячный раз ударила в дверь – и…
Дверь открылась. Никто не охранял ее, и никто не остановил Эллу, когда она спустилась с четвертого этажа и, дрожа, выбежала на улицу. Она отправилась было домой, в квартиру Гарольда, но консьерж при виде ее вызвал полицию. Подруга с бывшей официантской работы помогла ей одеждой и деньгами – ее кредитка была заблокирована, а старая банковская карточка еще до-гарольдовых времен – почти пуста. Она продала украшения, что были на ней, и пошла той же дорогой, что мы с Финчем: арендовала машину и поехала в Ореховый лес.
Но Лес-на-Полпути не пустил ее в себя. Сперва она жила в мотеле, потом нашла квартирку над парикмахерской в Берче – изо всех возможных мест там. Она работала в кафе, а выходные тратила на то, чтобы колесить по лесам в поисках входа. Месяцы проходили за месяцами без проблеска надежды – и так до самого дня, когда я вышла из леса и назвала санитарам ее имя раньше, чем свое собственное.
Сопредельные земли ничем не давали ей о себе знать – ни в лесах, ни в городах. Дни злой судьбы навсегда закончились для нее после моего исчезновения – хотя она, конечно, не сказала об этом ни слова. Но то, что ее печалила невозможность проникнуть в Лес-на-Полпути, было очень заметно.
– Может быть, теперь я просто слишком старая для этого, – сказала она. – Может, так оно работает.
– Это не Питер Пэн, – уверенно сказала я. – Это свобода.
Она взглянула мне в глаза и улыбнулась.
– Весь лед вышел из тебя. Даже тот маленький кусочек, который я всегда видела на дне твоих глаз… моя сердитая девочка.
Я не могла поверить, что это может ее огорчить – но, как ни удивительно, видела, что огорчает. По крайней мере, чуть-чуть. Я действительно перестала быть такой скорой на гнев, сделалась осмотрительнее. Каждый день уже не казался мне запалом, который так и ждет, когда его подожгут, взорвут и забудут.
Мы вместе состряпали для полиции шитую белыми нитками историю про амнезию, мое лицо пару раз промелькнуло в новостях, меня предупредили, что полиция свяжется со мной, когда ей удастся выяснить, что, собственно, со мной произошло.
Через пару недель, когда меня отпустили домой, Элла дорассказала мне свою историю. В своих странствиях она не смогла отыскать Сопределье, но зато нашла «Ореховый лес». Не волшебный особняк, по которому я бродила, как во сне, а полуразрушенное здание, полное кошачьего дерьма и битого оконного стекла. Она забралась внутрь и нашла Алтею, сидевшую в своем кабинете. К тому моменту Алтея была уже несколько дней как мертва.
Руки Эллы почти не дрожали, когда она мне об этом рассказывала.
– Когда я в первый раз сочла ее мертвой, я думала, что со злой судьбой покончено. Я ведь всегда считала, что она насылает на нас Сопредельных, чтобы вернуть тебя. И подумать не могла, что…
Что дело во мне. Она никогда не думала, что это я виновата – темная магия во мне тащила Сопределье за собой, как леска тащит рыбу на крючке.
– Я усвоила свой урок, – продолжила Элла. – Нельзя верить письмам, когда речь идет о смерти. И нельзя убежать от собственного наследия.
Выяснилось, что «Ореховый лес» теперь принадлежит нам, как я некогда мечтала. Элла продала особняк некоей даме, задумавшей устроить там писательский санаторий, и купила нам хорошую квартиру в нашем прежнем районе в Бруклине.
Она нашла себе очередную работу официантки, а я устроилась расставлять товары на полках в продуктовый магазин, а в свободное время притворялась обдумывающей план возвращения в школу. По документам мне было девятнадцать, и Элла старалась на меня не давить.
Но дни, проходившие один за другим без перемены мест, казались мне пустыми, и я не находила себе места. Я часами гуляла, проходя пешком от Бруклина до Манхэттена и обратно, или вниз, до Кони-Айленда. Я начала перечитывать книги, которые мне раньше нравились – все эти томики в бумажных обложках, происходившие из дешевых магазинчиков, пахших плесенью, с книжных развалов и с библиотечных полок. Книжки, которые я увозила с собой и теряла где-нибудь по пути.
Когда я перечитывала «Мальчик, снег, птица», я вспоминала Айова-Сити, где мы с Эллой жили в покосившемся сборном доме неподалеку от рабочей общаги. «Ходячий замок» ассоциировался с перестроенным под жилище сараем в Мэдисоне, где мы провели три одиноких месяца после страшного финала нашей жизни в Чикаго. Как буквы, написанные на оконном стекле, снова проступают, если на них дохнуть, так возвращались ко мне воспоминания, когда я читала. Холодным февральским днем я захватила с собой на Лонг-айлендский паром пару бутылок пива и всю дорогу, пока мы с пыхтением бороздили воду, читала «Мудрое дитя». Я закрывала глаза и вспоминала красные цветы, росшие вокруг нашей мини-гостиницы в Лос-Анджелесе, когда мне было десять. Открывала глаза – и ловила языком нью-йоркские снежинки. Они были невкусные и грязные, как кислотный дождь.
Я засыпала в своей собственной комнате, но очень часто просыпалась рядом с Эллой, которая обнимала меня, запустив мне руки в волосы. Я сбрила наголо всю свою копну колтунов, едва вышла из больницы, и новые волосы отрастали мягче и темнее прежних. Более похожими на волосы Эллы.
– Т-с-с, – шептала она, как всегда, когда меня успокаивала. – Все прошло. Все уже прошло.
Однажды в парке Хай-Лайн я встретила Одри. Она полностью сменила стиль: бронзовые, плотно прилегающие к голове волосы, ярко-красная помада и курточка-матроска с отложным воротником. Мне понравилось. Она выглядела как Эми Уайнхаус, косившая под Джеки О.
Мы с ней посидели на солнце в шезлонге и выкурили на двоих сигарету – французскую, из пачки в стиле поп-арт. Одри ни слова не спросила об Элле, или о том, как я поживаю, и вообще, что с нами было после того, как ее отец, угрожая мне пистолетом, выкинул меня за двери в долгую холодную ночь, полную опасностей похуже уличных воришек. Потому что она была Одри. И я любила ее за это.
Она улыбнулась, когда я закашлялась сладким импортным дымом, глядя на меня сквозь темные очки от Fendi.
– Ты, похоже, слегка растеряла свою крутизну?
