– Спасите! Охрана! Вызовите ох…
Последнюю фразу старик не успел закончить. Он поскользнулся на мокром полу, его левая нога подкосилась и взметнулась выше головы, которая в свою очередь, со звонким треском ударилась об угол бортика бассейна. Карл Генрихович безвольной, дряблой массой рухнул на мокрую плитку. Из-под головы стала быстро растекаться вязкая, темно-красная лужа. Открытые глаза безжизненно уставились в высокий потолок, а шум отдыхающих и плеск воды в бассейне мгновенно стих. Все это я видел стоя в узком, не освещенном проходе, отделявшем мужскую раздевалку от основного зала. На меня никто не смотрел. Все взгляды были прикованы к безжизненному телу, некогда принадлежавшему кандидату медицинских наук, профессору, психиатру Готлибу Карлу Генриховичу. Я постоял еще немного, и, убедившись, что старик не подает признаков жизни, покинул здание бассейна.
Маму похоронили на городском кладбище, которое хоть и называлось городским, все равно находилось за чертой города. Пришлось вытерпеть скандал, учиненный Машей, когда она узнала, что я не намерен сжигать тело собственной матери в крематории, чтобы потом выбросить пепел на свалку. Она не желала слушать ни доводов, ни увещеваний. Моя жена никак не могла взять в толк, для чего тратить лишние деньги из семейного бюджета на организацию похорон на дорогом кладбище, если человек, которого предстояло похоронить, не добился в жизни никаких выдающихся успехов и не имел, в итоге, армии восторженных поклонников.
Она суетилась на кухне, готовя на скорую руку ужин, и без умолку изобиловала возмущениями:
– Нет, я понимаю, когда создают мемориалы каким-нибудь видным деятелям… Ну, я не знаю. Артистам там… Ученым известным. Медикам, в конце концов!
– Ага. Психиатрам, например! Да? – огрызнулся я, но она, конечно же, не оценила глубины моего сарказма.
– Да хоть педиатрам! Если этого врача при жизни уважали, если есть люди, которые готовы регулярно носить ему на могилу деньги, и эти деньги станут дополнительным источником пассивного дохода для осиротевшей семьи, то почему нет? Но кто?! Скажи мне, кто будет носить деньги твоей выжившей из ума матери? Да ты сам, я уверена, на следующий же день забудешь, что она вообще когда-то существовала! Она всю жизнь только и делала, что вдалбливала прыщавым подросткам, что «жи» и «ши» пишется через «и»! Или ты думаешь, что ее бывшие ученики будут тратить «кровно заработанные» на ритуальные пожертвования?
– Господи, какие еще деньги? Какие пожертвования? Что ты несешь, Маша?
– Не включай «дурака», Семенов. Мне сейчас не до твоих цирковых представлений! Тут одно надгробье обойдется в половину моей зарплаты! А ты, если вдруг забыл, у нас теперь безработный. Но, не смотря на это, тратишь последние деньги из семейного бюджета на заведомо проигрышное мероприятие! И это все вместо того, чтобы работу найти!
О каких пожертвованиях говорила Маша, я узнал позже. Уже непосредственно на кладбище. Подавляющее большинство могил были оборудованы небольшими урнами с прорезями в боковой стенке. Они играли роль ритуальных копилок, в которые посетители кладбища опускали купюры. Эти урны закрывались на миниатюрные навесные замочки. Но попадались могилы и без «ритуальных копилок». Они, как правило, были заросшие сорняками и совершенно не ухоженные.
Что особенно бросилось в глаза, так это полное отсутствие крестов на могилах. Зато на некоторых была рассыпана мелочь различного номинала. Судя по всему, я все-таки угадал тогда возле храма, из каких монет была сделана цепь священнослужителя. Этот циничный, рациональный мир поклонялся культу денег. При таком раскладе, Иуда Искариот, продавший Иисуса за тридцать сребреников, вполне мог быть для них основным духовным вдохновителем. Примером идеала рационального поступка, заслуживающего безмерного восхваления. Предательство во имя достатка.
Я хоронил маму в полном одиночестве. Никто из ее знакомых, родственников и друзей не соизволил отдать последнюю дань памяти. Даже Маша демонстративно послала меня куда подальше, а именно: «к такой-то матери». Более циничный посыл и придумать сложно.
Юльку на кладбище тоже брать не стал. Просто рассказал, что ее бабушка была доброй, хорошей и очень любила свою маленькую внучку. А теперь она попала на небо, к богу. Но не к тому, о котором говорят местные священники, а к другом – доброму и любящему.
Дочка слушала меня с грустным, задумчивым лицом, а потом спросила:
– Бабушка когда-нибудь оживет?
– Нет, солнышко. Если человек умирает, он уже никогда не оживает, – я сказал это и тут же запнулся. Кому, как не мне знать, что это не так? Ну, или не совсем так. Но говорить об этом с дочерью, конечно же, не стал.
– Жалко. Я бы хотела, чтобы она никогда не умирала.
– Я тоже, солнышко. Я тоже…
Глава 25. Не логично
Начало августа две тысячи восьмого, прожитое по второму кругу, вспоминается, как однородная, вязкая, медленно текущая масса. Дни напролет проводил дома, с головой погружаясь в бездонные глубины интернета. Изучал все без разбора: историю, законодательство, религию, социологию, культуру, философию и, конечно же, психологию. Перерыл гигабайты информации, общался с сотнями пользователей сети. Старался разобраться, как «правильно» себя вести, чтобы не стать жертвой разоблачения. А в том, что риск стать такой жертвой был немалый, у меня теперь сомнений не было.
Даже в первые дни пребывания здесь я не питал иллюзий по поводу того, что в мире тотального рационализма возрадуются моему внезапному появлению и захотят принять с распростертыми объятиями. Здесь все было ясно. Все-таки он был до ужаса логичным, этот мир. И для того, чтобы его понять, достаточно было просто откинуть в сторону все иррациональное. Все, что выходит за рамки прагматизма.
Нужен пример? Запросто! Возьмем, хотя бы, ту же дружбу. Два человека поддерживают между собой взаимовыгодные отношения, основанные на уважении. Взаимовыгодные! Общность интересов? Доверие? Забота? Привязанность? Ничего подобного! Хотя, общность интересов, возможно, все же играет некоторую роль. Но она, по определению, вторична. Все остальное… Хм… Я уж молчу о самопожертвовании…
О литературе даже говорить нет смысла. Ее, в нормальном понимании этого слова, попросту не существовало. Толстой и Достоевский, писали сухие трактаты о политике, военном деле и ремеслах. Пушкин сочинял патриотические оды, а Есенин читал кабацкие стихи, суть которых сводилась исключительно к разгульной жизни и удовлетворении естественных потребностей организма в пище, сне, сексе и алкоголе. Слова «лирика» в местном русском языке не существовало вовсе.
Высоцкого ни слушать, ни читать не стал. В таком человеке разочаровываться хотелось меньше всего.
Немного порылся в музыке, но, не обнаружив ни одной песни «Битлов», спел шепотом куплет из «Yesterday» и переключился на изобразительное искусство.
С живописью все оказалось куда приятнее. Рисовать здесь умели и могли. «Мона Лиза» все также загадочно улыбалась на фоне размытого, зеленоватого дальника, а «Девятый вал» Айвазовского все также угрожал смести со своего пути терпящих бедствие моряков. Даже «Черный квадрат» Малевича имел свое законное место в истории супрематизма. Уверен, что и в живописи своих пробелов хватало, но, по крайней мере, это не так сильно бросалось в глаза, как в случае с литературой и музыкой. А может я просто плохо разбираюсь в живописи? Может и так. Но все равно это ничего не меняет.
