– Да нет. Все нормально. Я понимаю.
– Да… Так вот, я бы хотела поработать с вами более плотно. Если вы не против, конечно.
– Даже так? – удивился я, – А разве от человека в моем положении обязательно получать согласие?
– Конечно! – теперь удивилась Аглая Рудольфовна, – Я прошу вас поработать со мной, а не быть подопытным кроликом! Поймите, мне нужен не пациент. Мне нужен, в первую очередь, человек, желающий помочь справиться с собственной бедой. Но он, при этом, должен быть полностью открытым, всячески способствовать изучению проблематики. В свою очередь обещаю обеспечить вам комфортные условия пребывания и достойное обращение. А самое главное – полное излечение без мучений. Скажу больше: вам даже понравится! Обещаю! Вас переведут в мое отделение. Я лично буду следить за тем, чтобы все было в рамках нашей договоренности. И, само собой, я гарантирую вам защиту от уголовного преследования.
– А как долго это продлится? Ну, ваша работа со мной.
– Не моя работа с вами, Николай! – она вскинула указательный палец вверх, – Наша совместная работа. Важно, чтобы вы это понимали.
Я усмехнулся и кивнул, давая понять, что согласен с ней, но все равно переспросил:
– Так сколько?
– Не знаю, Николай. Как я уже сказала, ваше эмоциональное расстройство – редкое исключение, если вообще не уникальный случай. Боюсь обсуждать какие-то сроки, но готова заверить, что сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь вам снова вернуться к нормальной жизни как можно скорее. В конце концов, это и в моих интересах тоже. Чем раньше мы справимся, тем эффектнее будет выглядеть моя методика в глазах ученых мужей.
– Я согласен, Аглая Рудольфовна.
– В таком случае называйте меня просто Аглая. Хорошо? Не люблю этот официоз. Не понимаю, зачем вынуждать людей относиться к тебе так, будто ты имеешь над ними превосходство. Есть в этом какая-то несправедливость. Поэтому давайте договоримся сразу: вы просто Николай, а я просто Аглая. И пусть все условности идут туда, где им самое место – в баню! – она в очередной раз улыбнулась, и я почувствовал, что тоже не могу сдержать улыбки. На фоне остальных, она была просто каким-то чудом во плоти. К тому же весьма привлекательным чудом. От этой мысли стало слегка не по себе, но гнать ее куда подальше, почему-то, совсем не хотелось.
– Изучайте, Аглая, – сказал я, – Обещаю помочь, чем смогу.
Глава 34. Не узник, но гость
После беседы с Аглаей меня вернули в одиночную камеру. Судя по яркому свету, пробивавшемуся сквозь годами немытый стеклоблок, снаружи стоял погожий сентябрьский день. Впервые за последние недели невыносимо захотелось на волю. Нет, не для того, чтобы закончить начатое, хотя это было бы первым, что я сделал бы, окажись вне этих стен. Захотелось на волю просто для того, чтобы быть свободным.
Я это так отчетливо ощутил! Желание было настолько сильным, что стало страшно. Ни разу за все те дни, что я провел в одиночных камерах, я не ощущал себя более изолированным, чем за тот месяц, что провел в этом пустом мире. Точнее, я не ощущал себя менее свободным, чем снаружи этих стен. Моя свобода закончилась задолго до того, как попал в тюрьму. В клетке я оказался, когда откашлял первую порцию болотной воды из легких, а захлопнулась она в тот момент, когда я понял, куда попал. Но теперь мне остро захотелось выйти за пределы этих конкретных физических стен. Пусть в ту же ментальную клетку, но выйти! Вздохнуть!
И в тот момент, когда пришло это понимание, страшно стало по-настоящему. Медленно наваливалась паника. Я никогда отсюда не выйду! Никогда! И как только в голове пронеслось это слово, перед мысленным взором всплыло то, что я старался гнать от себя с того дня, как принял решение нырнуть в омут. Это была самая страшная картина из всех, что мне приходилось видеть в жизни.
Снежинки на лицах. Крошечные, искрящиеся, легкие снежинки на самых красивых, самых родных и любимых лицах. Они медленно падают с высоты свинцового неба и ложатся на веки, губы, волосы. Их едва различимые лучи словно не касаются кожи. Они будто парят в долях миллиметра над ней. Парят и не тают. Я смотрю на них и понимаю, что этот снег уже больше никогда не растает. А виски сверлит буром единственное слово: никогда, никогда, никогда…
Лязгнул засов, скрипнула стальная дверь, в камеру вошел караульный. В руках у него была миска с какой-то серой кашей. Он кивнул мне, затем украдкой выглянул в коридор, подошел ближе и протянул миску. Я взял.
– Нормально все? – знакомой фразой поинтересовался тот.
– Порядок, – пожал плечами я.
Он обернулся на дверь, немного наклонился ко мне и заговорщицким тоном спросил:
– Слышь, а че это она?
Я не понял вопроса и слегка скривился.
– Ну, эта… Как ее? Регеций!
– Кто?
– Ну, Регеций.
– Какой Регеций?
– Не какой, а какая! Ну, Аглая Рудольфовна. Завэкспсихмед.
– Завэкс… Кто?!! – мне начинал надоедать этот непонятный диалог, и я слегка повысил голос.
– Да не ори ты! – шикнул караульный и обернулся на дверь, – Ну, баба эта, с которой ты полдня трындел. Ты че, не знаешь кто это?
– Понятия не имею. А что?
– Не гони, – гикнул бугай, – Это завэкспсихмед наш!
Я удивился тому, как такой большой, неуклюжий человек, с лицом, не отягощенным интеллектом, ловко выговаривает такое сложное слово. Причем оно было сложным как для произношения, так и для понимания. Пришлось уточнить.
– А что такое завпсихмед?
– Не-е-т, брат, – он растянулся в блаженной улыбке, – Не завпсихмед. Завэкспсихмед!
На последнем слове парень сделал особенный акцент и ткнул указательным пальцем в потолок.
– И что это значит?
– Это значит, что ты не простой псих. Там, после того, как тебя увели, такой консилиум собрался! Я за пять лет здесь ни разу такого не видел. Даже Литвиненко сюда пришел! А он, на моей памяти, тут один раз всего был! И то для того, чтобы по морде Костенко дать, когда тот бухой на работу приехал и его «мерс» на парковке помял.
Он смолк и стал буравить меня пытливым взглядом.
– Так что ты хочешь от меня услышать, я не пойму?
Бугай почесал репу. Он думал, и было видно, что очень старается. А когда подумал, сказал:
– Ну, не знаю. Просто интересно кто ты такой.
– Семенов я.
– Да это я и без тебя знаю. Блин, ну скажи! Интересно же! Или буду бить.
Я отставил в сторону миску с кашей. Судя по его внешнему виду и уровню интеллекта, он мог и умел бить. Возможно, сильно. А у меня еще сломанный нос не до конца сросся. Поэтому я пожал плечами и, стараясь говорить как можно более мирным тоном, сказал:
– У меня диагноз необычный. СПС после полной обструкции повышенной сензитивности. Кажется как-то так. Могу ошибаться.
