Так и шла жизнь. Одно было неизменно — деньги, предназначенные на содержание дома, валялись по всему замку: на письменном столе и на обеденном, на секретере в спальне и даже под бильярдом. Друзья указывали писателю на такую небрежность. Толстяк Дюма вздыхал и оправдывался: «Понимаете, мои денежки любят простор. Они по дому свободно должны передвигаться, а то им тесно становится!» Друзья возмущались: «Но нельзя же так обходиться с наличными. Кажется, будто ты ими бросаешься, потому и остаешься частенько без них!»
Дюма задумчиво тер переносицу и признавался: «Пробовал я их, как другие люди, по кошелькам раскладывать и в ящик стола убирать. Не выходит! Они, мои свободолюбивые, тогда от меня за день куда-то убегают. Нет уж, мои денежки, как цыганята, свободу любят!»
Друзья пожимали плечами — ну как спорить с таким взрослым ребенком? Но однажды Дюма опять остался без денег. Съехал в крошечную дешевую комнатушку. Вспомнил дружеский совет, собрал несколько последних купюр и сложил в стол. Что вы думаете? В тот же день их пришлось одному настойчивому кредитору отдать, а самому на луковый суп перейти. И еще полгода этим самым супом питаться!
Но однажды терпенье писателя лопнуло. В тот день Дюма получил сотню франков от какой-то газеты. Деньги, конечно, небольшие, но ведь и таких давно не водилось. Пришел он домой, открыл дрожащими руками заветный ящик, где давно уж одни медяки лежали, хотел туда деньги сунуть, но передумал. Взял да и приколол купюры на оконные шторы.
К вечеру друзья пришли, удивились: «С улицы видно, что ты деньги к шторам приколол. К чему это?! Воров приманишь!»
Не угадали! Не воров приманил писатель — денежки! Уже на другое утро прибежал посыльный из какого-то вновь открывающегося издательства: «Пожалуйте к господину издателю, месье Дюма!»
А уж издатель встретил автора с распростертыми объятьями: «Если вы соблаговолите предоставить нам ваш новый роман, заплатим по утроенному тарифу!»
И заплатил. Так что Дюма опять обзавелся и роскошной одеждой, и антикварной мебелью и опять пошел закатывать пиры для своих приятелей.
Вот и не говорите после этого, что деньги надо только в кошельках или банках хранить. Впрочем, это ведь у кого как. Сам Дюма был ветреником, вот и денежки его на занавесках под ветром трепетать любили. Словом, всю жизнь счастливчик Дюма прожил в удовольствие — всем бы так! Нажил славу, почет, безграничную любовь читателей. А что деньги уплывали, так не в них, как известно, счастье. К концу жизни продал и замок и антиквариат, перебрался в скромную парижскую квартирку. Сначала золото для его друзей сменилось в бокале на серебро, потом и вообще на простые сантимы. Ну а как и они кончились — так и друзья разбежались. Видно, «золотых приятелей» одно только золото и притягивает.
Когда же Дюма, заболев, начал готовиться к встрече с Всевышним, его сын Дюма-младший нашел в карманах сюртука отца всего 20 франков. Умирающий папаша и тут не потерял остроумия: пересчитал деньги и протянул сыну: «Бери, сынок! Это мое завещание. Здесь ровно столько, сколько было у меня, когда я впервые явился в Париж. Представляешь? С тех пор я прожил пятьдесят лет, и это не стоило мне ни сантима! Да я везунчик…»
Счастливая полтина
В конце XIX века в Москве в районе Красносельских улиц огромное место занимал женский Алексеевский монастырь. Это сейчас, в начале XXI века, там метро «Красносельская», а XIX веке там были Красные пруды (отсюда улица Краснопрудная) и Красное село (отсюда Верхняя, Нижняя, Малая Красносельские улицы и переулки).
Монастырское подворье было обширно и славилось гостеприимством. Имелись несколько странноприимных домов, богадельня, лечебница, к тому же вокруг монастырских стен распахнули свои двери различные лавочки — побольше и поменьше. В некоторых продавались изделия самого монастыря: свечи, иконки, масло и прочие предметы для церковного обихода на дому, имелись и лавочки со свежевыпеченным хлебом, только что приготовленным квасом, сбитым маслом и творогом и прочими вкусностями, изготовленными умелыми руками насельниц.
Но часть лавок сдавалась внаем — конечно, не всякому, а только проверенным продавцам. У монастыря были два условия: не торговать спиртным и не завышать цены, поскольку у паломников, приходящих на поклон к святым иконам, денег не водилось, да и москвичи с окрестных улиц жили бедно. Богачи-то на окраине не селятся!..
И вот однажды два уважаемых прихожанина монастырской церкви Алексея человека Божия, братья Полтинниковы, сняли у монастыря два помещения для своих лавок: в одной пообещали продавать сдобный хлеб с пряниками да баранками-бубликами, в другой — аптечные товары. Мать настоятельница лично бублик испробовала и аптечные настойки понюхала — все в норме. Дала согласие. Дело в том, что монастырь хоть и продавал свежий хлеб, но только по «постным рецептам», ну а сдоба, а уж тем паче пряники с баранками да петушки на палочках, в монастырской трапезе отсутствовали. Но ведь окрестному люду и детей побаловать хочется, да и самим сдобных саек отведать с чаем. Да и лекарства недорогие на окраине города спрос найдут, тем более что в монастыре лечили только травами. Так уж положено по монастырскому уставу. Но мать настоятельница понимала: в миру устав недолог, заболеешь — так любую химию выпьешь.
Словом, развернули торговлю братья-купцы Полтинни-ковы. Обе их лавки располагались рядом в деревянном одноэтажном, но длиннющем доме. Выходили они уже на Краснопрудную сторону, где к тому времени и пруды давно закопали, и Цесчаный карьер, где брали песок для строительства Москвы, засыпали. Место бойкое: сразу за лавками — стены монастыря, куда рекой текут паломники, прямо перед входом — торговая дорога из центра на Преображенскую заставу. Вот и потекли покупатели к оборотистым братьям. А у тех выручка возрастала день ото дня. И теперь уж не раз в месяц считали они доходы, а раз в неделю, потом и кажинный день. Полушки-копейки превращались в полтинники, двугривенные с пятиалтынными и вовсе в рубли. Ну а рублик к рублику, известно, выйдет бумажка-банкнотка. Глядишь, коли повезет, и «катень-ка» — в сто рублей.
Вот однажды и решил один из братьев, Константин, набросить на маковую баранку полушечку. На одной-то ма-ковинке незаметно, но ведь их же, понятно, связками берут. Ну а на него глядя, и Алексей, второй брат, на ландышевую да на валериановую настойки по полушечке накинул. Ну а чтобы торговать удобней было, стал продавать обе настойки вместе, а тогда уж и выгода — на копейку пара.
Вот так от копейки к копейке и выросло все в цене у братцев. Окрестные жители стали глухо перешептываться: раньше то, что они в день закупали, обходилось куда дешевле. Нашлись и грамотные — подсчитали: покупки, что раньше стоили двугривенный, теперь-то в полтинник обходятся. А ведь 50 копеек по тем временам большие деньги были. Одним словом — зарвались братцы-то!
Но однажды забрела в хлебную лавку к Константину старушка — благообразная, чистенькая, видно, паломница не из последних. Попросила сдобу-маковницу да калач ванильный. Полтинников поглядел на весьма ухоженную бабульку да и заломил цену: «Калач с маковницей полтину стоят!» Старушка ручками всплеснула: «Да как же можно, внучок? Побойся Бога! Рядом со святым монастырем да такие цены!» Костюня и бровью не повел: «Дорого — не бери!»
