Но к каким бы выводам ни пришел Платон и какие бы ошибки и несовершенства ни содержала его теория Идей, нельзя забывать о том, что Платон стремился установить достоверную (несомненную) истину. Он был твердо убежден, что мы можем познать и познаем сущности разумом; не менее твердо он был убежден, что эти сущности – не простые субъективные конструкции человеческого ума (к примеру, идеал справедливости, который софисты считали чисто человеческим созданием, обладающим поэтому относительным характером): мы не создаем идеалы, мы их открываем. Мы судим о вещах, сравнивая их с эталонами, моральными или эстетическими, которые могут быть родовыми или видовыми; все суждения строятся на этих эталонах, и, если научное суждение объективно, значит, эти эталоны имеют объективные референты. Но в чувственном мире мы не находим их, да и не можем найти: они трансцендентны вечно изменяющемуся миру чувственных вещей. Платон не затрагивал в своей теории «проблему критики», хотя он, несомненно, был убежден, что опыт может быть объяснен только в том случае, если верить в объективное существование эталонов. Не следует приписывать Платону неокантианских идей, поскольку даже если мы согласимся с тем, что знание, полученное душой до рождения, – это и есть a priori Канта (с чем на самом деле мы согласиться не можем), то все равно нет никаких доказательств того, что Платон использовал этот «миф» как фигуральное выражение доктрины чисто субъективного a priori. Напротив, все говорит за то, что Платон верил в объективные прототипы понятий. Реальность рациональна, и ее можно познать, а то, что нельзя познать, – иррационально, и то, что не является полностью реальным, не является и полностью рациональным. В этом Платон был убежден до самого конца; он верил, что наш опыт (в широком смысле этого слова) может быть объяснен или последовательно изложен только с помощью его теории. Платон не был кантианцем, как не был он и простым романтиком или мифотворцем: он был философом, и его теория Форм является рациональной философской теорией (или философской гипотезой, позволяющей дать рациональное объяснение чувственному опыту), а не мифологическим эссе, популярным фольклорным произведением или отражением мечты о лучшем мире.
Поэтому было бы большой ошибкой представлять Платона только лишь поэтом или простым «эскапистом», стремящимся создать свой собственный идеальный мир, куда бы он мог мысленно убежать от условий повседневного существования. Если бы Платон, вслед за Малларме, мог сказать: «Увы! Устала плоть, и книги надоели. Бежать, бежать туда…»
[19]24, это было бы возможно только лишь потому, что он верил в реальность сверхчувственного умопостигаемого мира, который философ не создает, а открывает. Платон вовсе не стремился превратить реальность в мечту, создавая свой собственный поэтический мир, нет, он хотел подняться из низкого мира чувственных объектов в высший мир чистых Идей – Архетипов. А в том, что Идеи существуют в реальности, он был искренне убежден. Когда Малларме говорит: «Я говорю: цветок! и, вне забвенья, куда относит голос мой любые очертания вещей, поднимается, благовонная, силою музыки, сама идея, незнакомые доселе лепестки, но та, какой ни в одном нет букете»
[20], он думает о создании идеального цветка, а не об открытии Архетипа цветка в платоновском смысле. Так же как в симфонии красота ландшафта преобразуется в музыку, так и поэт преобразует конкретный цветок опыта в идеальный, в музыку мечты. Более того, в своих произведениях Малларме специально лишал конкретные обстоятельства смысла, чтобы расширить ассоциативные, мнемонические и иносказательные рамки идеи или образа. (А поскольку все это было глубоко личным, то его поэзия очень трудно поддается пониманию.) Платону в любом случае все это было глубоко чуждым, поскольку он, будучи весьма одаренным писателем, был в первую очередь философом, а потом уже поэтом.
Не следует также думать, что, подобно Райнеру Марии Рильке, Платон хотел с помощью своего воображения обогатить и приукрасить этот мир. Возможно, правы те, кто утверждает, что мы создаем свой собственный мир, наделяя его богатствами своей души; так, простое солнечное пятно на стене, по сути своей сочетание атомов, электронов и световых волн, может вызвать целый поток воспоминаний, аллюзий, ассоциаций и неясных образов, полных скрытого смысла. Однако Платон вовсе не собирался обогатить или приукрасить этот мир с помощью созданных его воображением образов, он стремился выйти за пределы чувственного мира к миру мысли, Трансцендентальной Реальности. Конечно, если кому–то этого хочется, он может заняться поисками психологических корней Платоновых идей (вполне возможно, что по складу своей психики он действительно был эскапистом); однако при этом мы не должны забывать, что психологические изыскания не помогут нам правильно истолковать его учение. И каковы бы ни были «подсознательные» мотивы, двигавшие Платоном, не они заставили его создать теорию Форм, ибо она явилась результатом серьезного научного философского исследования.
Ницше обвинял Платона в том, что он ненавидел наш мир, что он создал трансцендентальный мир из чувства вражды к этому миру, что он противопоставил то, что находится «Там», тому, что находится «Здесь», по той причине, что не любил мир чувственного опыта и людей, а также в силу своих моральных предубеждений и интересов. Мы не отрицаем, что на творчество Платона могли повлиять разочарования, которые он испытал в жизни, например в политике Афинского государства или Сицилии, но он не был активно враждебен этому миру, наоборот, он создал свою Академию, чтобы воспитывать в ней государственных мужей нового типа, которые смогли бы, подобно Демиургу, внести порядок в мир хаоса. Он ненавидел не жизнь и этот мир, а беспорядок и разобщенность, отсутствие гармонии и устойчивых норм непреходящей ценности и универсального значения, словом, всего того, что, по его мнению, придает стабильность реальному миру. Вопрос заключается не в том, что повлияло на формирование метафизических воззрений Платона, будь то закономерные или случайные причины, а в том, «удалось ли Платону обосновать свою позицию или нет?». Таким вопросом человек вроде Ницше не задавался. Мы не можем позволить себе отвергнуть a priori идею о том, что все, что есть упорядоченного и умопостигаемого в этом мире, имеет объективное основание в невидимой и трансцендентной Реальности, и я верю не только в то, что Платонова метафизика содержит значительную долю истины, но и в то, что Платону во многом удалось это доказать. Если человек хочет что–то сказать людям, он не сможет избежать оценочных суждений, то есть суждений, предполагающих ссылки на объективные нормы, стандарты и ценности, которые могут быть поняты по–разному, ценности, которые не «актуализируют» себя, но зависят в своей актуализации от человеческой воли, от сотрудничества с Богом в деле реализации этих ценностей и идеала человеческой жизни. Мы не можем, конечно, с помощью интуиции познать непосредственно сам Абсолют, ибо наши чувства дают нам знание только о природных объектах, но с помощью рационального мышления мы можем познать объективные ценности, идеалы и цели (основанные, разумеется, на трансцендентальном), а это и было главной задачей Платона.
