Таким образом, Аристотель внес огромный вклад в натурфилософию, и он сам хорошо понимал, что поднял целину. В первую очередь, он рассматривал свою доктрину имманентной сущности как антитезис или поправку к Платоновой доктрине трансцендентальной сущности, а во вторую очередь, его замечания, касающиеся исследования идеи финальности в философии, хотя и являются, до некоторой степени, несправедливыми по отношению к Платону, показывают, что Аристотель рассматривал свою теорию имманентной телеологии как новое слово в философии. Но хотя Аристотель и внес необходимые поправки в теорию Платона, он выбросил из нее много полезного. Аристотель отказался не только от Платоновой концепции Провидения, или Божественного Разума, присущего миру и управляющего им, но и от Платоновой концепции идей как образца. Платон, может быть, не сумел создать систематической теории Абсолютного Бытия как образца для всех сущностей; он, в отличие от Аристотеля, не сумел понять, что высшая Действительность – это высший Разум; он не сумел определить и отождествить действующую, формальную и конечную причины – все это так, но, отвергая неадекватный взгляд Платона на конкретный объект, Аристотель позволил себе выбросить из теории учителя очень важные истины. У каждого мыслителя есть свои взлеты, представляющие собой неоценимый вклад в философию, но ни одна философская система не является истинной от начала до конца, да это и недостижимо. Для кого-то более близкой по духу будет философия Платона, для кого-то – Аристотеля, но нельзя отвергать Аристотеля ради Платона и наоборот; следует отобрать то, что есть истинного в обеих философиях, и гармонически соединить их в единой системе. В основе должно лежать кардинальное положение, которое разделяли и Платон и Аристотель, о том, что реальное в своей полноте есть максимально умопостигаемое и абсолютно благое. В эту систему должны быть включены и те взгляды, которые были характерны для каждого философа в отдельности, при условии их истинности и совместимости.
На страницах, посвященных неоплатонизму, мы расскажем об удачных и неудачных попытках создания подобной системы; попытках, которые предпринимались и в Средние века, и в наше время, однако следует отметить, что синтез двух систем стал возможен главным образом потому, что философия Аристотеля содержит элементы платонизма. Приведу пример, доказывающий это. Если бы Аристотель, внося поправки в Платонову антропологию, которая, как он считал, страдала излишним дуализмом (я имею в виду взаимоотношения тела и души), безоговорочно отверг бы сверхчувственный характер рационального начала в человеке и свел бы мысль, к примеру, к движению материи, то эта идея действительно была бы антитезисом по отношению к теории Платона и ее никак нельзя было бы совместить с тезисом в высшем синтезе. Однако, насколько мы знаем, Аристотель никогда не отрицал наличия сверхчувственного начала в человеке – он признает существование этого начала в трактате «О душе», – и, хотя он утверждал, что душа может вселиться в любое тело, тем не менее он был уверен, что она является энтелехией этого тела. Благодаря этому становится возможным синтез, который будет опираться на идею Аристотеля о том, что индивидуальная душа больше тела и переживает его смерть, сохраняя свою идентичность.
Опять-таки, с первого взгляда может показаться, что Бог Аристотеля или Мышление о мышлении представляет собой антитезис, никак не совместимый с платоновской идеей Добра, которое, будучи интеллигибельным, отнюдь не изображается как интеллект. Тем не менее, поскольку чистая форма является не только умопостигаемой, но и разумной, Платоново Абсолютное Добро требует, чтобы его отождествили с Богом Аристотеля, и это отождествление было осуществлено в христианском синтезе. Так платонизм и аристотелизм составили различные, хотя и дополняющие друг друга, грани теизма.
(Выше я говорил о синтезе двух философских систем – Аристотеля и Платона; однако о необходимости такого синтеза можно говорить только в том случае, если одна теория выступает в форме антитезиса другой и если каждая из них более или менее истинна в том, что она утверждает, и ложна в том, что отвергает. Например, Платон был прав, утверждая, что идеи являются образцами для объектов, и не прав в своем отрицании имманентных форм. Аристотель же был прав, утверждая, что формы имманентны, и не прав, отвергая их в качестве образцов. Но есть другие аспекты их философских систем, в отношении которых нет никакой необходимости говорить о синтезе, поскольку сам Аристотель его уже проделал. Например, логику Аристотеля, это замечательное творение его гения, вовсе не следует синтезировать с логикой Платона, по той простой причине, что логика Аристотеля очень сильно ушла от нее вперед (или, по крайней мере, от того, что мы знаем о ней) и вобрала в себя все то, что было ценного в логике Платона.)
Часть пятая
Философия после Аристотеля
Глава 36
Общая характеристика
1. Под властью Александра Великого свободе и независимости греческих городов-государств наступил конец. При нем и его преемниках, боровшихся друг с другом за власть, греческие города обладали лишь номинальной свободой – все зависело от желания верховного властелина. После смерти великого полководца в 323 году до н. э. наступило время эллинистической цивилизации (в противовес национал-эллинистической). Александр не признавал различий между греками и «варварами», он мыслил имперскими категориями, а не категориями города-государства. В результате этого не только Восток подвергся западному влиянию, но и греческая культура была затронута новыми веяниями. Афины, Спарта, Коринф и другие города не были уже больше свободными и независимыми, объединенными чувством превосходства над варварскими племенами, окружавшими их и пребывавшими во мраке невежества, – все они слились в единое целое, и недалек уже был тот день, когда Греция превратится в колонию Римской империи.
Новая политическая ситуация не могла не сказаться на развитии философии. И Платон, и Аристотель были философами греческого полиса, и для них жизнь человека была неотделима от жизни города – только в городе мог он достичь своей цели и прожить достойную жизнь. Но когда свободные города стали частью большой многонациональной империи, открыто заявили о себе не только идеи космополитизма с его идеалом мирового гражданства, как у стоиков, но и идеи индивидуализма, и это было вполне естественно. На самом деле обе идеи – космополитизма и индивидуализма – были тесно связаны между собой. Ибо когда жизнь города-государства, сосредоточенная в пределах городских стен и охватывающая всех горожан, какой ее считали Платон и Аристотель, была нарушена, горожане стали частью большого государства. При этом каждый человек неизбежно оказался один на один с новыми условиями жизни, поскольку его связи с государством ослабли. Поэтому неудивительно, что в таком космополитическом обществе философия сосредоточила свои интересы на индивидууме, стала его наставником в жизни, которую ему теперь предстояло прожить в большом государстве, а не в относительно маленькой семье полиса. Поэтому в философии взяли верх две тенденции – этическая и практическая, проявившиеся в форме стоицизма и эпикурейства. Метафизические и физические исследования отошли на второй план – ими занимались не ради них самих, а потому, что видели в них основу этики и подготовку к ней. Это увлечение этикой помогает нам понять, почему новые школы заимствовали свои метафизические идеи у других мыслителей, не предпринимая никаких попыток создать свои собственные метафизические системы. Новые школы обратились к взглядам досократиков, причем стоики заимствовали идеи из физики Гераклита, а эпикурейцы – из атомистской системы Демокрита. Более того, философы, жившие после Аристотеля, воспользовались, хотя бы частично, даже этическими идеями досократиков. Стоики основывали свои взгляды на этике киников, а эпикурейцы – на этике киренаиков.
