Бугров и Горький как бы свели и поставили друг против друга воодушевленную идеей спасения Родины, объединенную жертвенным порывом Россию Минина и Пожарского и Россию деклассированных, спившихся босяков, все помыслы которых сведены к поиску выпивки.
И они смотрели друг на друга, эти две России, и не узнавали себя.
Н.А. Бугров принадлежал к тому типу волжских купцов, о которых трудно сказать, чего — самобытности или самодурства — больше в них, но мы не будем утверждать, что он осознанно выбирал место для своего ночлежного дома, из которого — его слова! — «как из омута, никуда нет путей».
Это и неважно…
За Бугрова выбирали место ночлежки те темные силы, которые, по свидетельству современников, порою всецело завладевали его душой.
Ну а Максим Горький, создававший свою пьесу об обитателях багровского дома, думается, о символизме соседства этого дома с Россией Минина и Пожарского знал совершенно определенно.
На дно в его пьесе, художественные достоинства которой весьма относительны, погружаются не только обитатели ночлежки, но и вся Русь, еще сохранившая способность противостоять предательству и измене, Русь, еще обладающая силой спасти саму себя.
Пьесу «На дне» Алексей Максимович Горький написал в 1902 году, а 29 июня
[66] 1904 года в час ночи из летнего храма при Богородицком женском монастыре украли саму чудотворную икону…
Кражу совершили профессиональный церковный вор Варфоломей Андреевич Стоян, называвшийся Чайкиным, и его подельник, карманник Ананий Комов.
В ту же ночь на окраине Казани, в доме Шевлягина по Кирпично-Заводской улице, где Стоян-Чайкин арендовал целый этаж, эти словно сошедшие с горьковских страниц монстры разрубили топором первообраз чудотворной иконы Казанской Божией Матери, чтобы побыстрее отделить от нее драгоценные камни и золото. Обломки и щепки от чудотворной иконы теща Чайкина, 49-летняя Елена Ивановна Шиллинг, «отталкивающей наружности старуха, тип старой сводни», сожгла в железной печке.
* * *
Надо отдать должное полиции.
Расследование преступления было проведено грамотно и оперативно.
Смотритель Александровского ремесленного училища Владимир Вольман, прочитав в газетах, что при краже был сломал замок наружной двери собора, сообщил в полицию о золотых дел мастере Николае Максимове, заказавшем у него в училище мощные разжимные щипцы, совершенно ненужные в ювелирной работе.
Максимов после очной ставки с Вольманом сознался, что заказал щипцы по поручению своего давнего покупателя Федора Чайкина.
Полиция, несмотря на поздний вечер, немедленно отправилась в дом Шевлягина по Кирпично-Заводской улице, однако обнаружила там только Елену Ивановну Шиллинг и дочь Прасковьи Кучеровой девятилетнюю Евгению. Сам Чайкин за несколько часов до появления полиции вместе со своей гражданской женой Прасковьей Кучеровой уехал на извозчике на пристань.
18 июля Чайкин и Кучерова были задержаны в каюте прибывшего в Нижний Новгород парохода «Ниагара». У задержанных оказались фальшивые паспорта на имя супругов Сорокиных.
К тому времени полиция уже произвела тщательные обыски на квартирах Максимова и в доме Шевлягина. На квартире Максимова были найдены жемчужины, в которых монахиня Варвара, состоящая многие годы при чудотворной Казанской иконе, опознала украшения с похищенной святыни.
Успешным был обыск и на Кирпично-Заводской улице.
Полицейским удалось найти тайники, наполненные драгоценностями. Согласно протоколу, в ходе обыска удалось обнаружить: «куски пережженной проволоки, 205 зерен жемчуга, перламутровое зерно, камешек розового цвета, обломок серебра с двумя розочками, 26 обломков серебряных украшений с камнями, кусочек золота, 72 золотых обрезка от ризы, завернутые в рукав платья, 63 серебряных обрезка ризы и венца, пластинка с надписью «Спас Нерукотворенный»
[67], серебряный убрус, смятый в комок, и другие подобные предметы».
Важные показания дала девятилетняя Евгения Кучерова.
Она показала, что накануне кражи Чайкин вместе с Ананием Комовым уходил поздно вечером из дома. Каждый имел при себе шпалеру (револьвер).
Утром девочка проснулась на рассвете и увидела, как отчим рубит секачом икону Спасителя, а Комов топором — икону Казанской Божией Матери.
Разрубленные куски иконы были сложены в железную печь, после чего бабушка (Елена Шиллинг) зажгла огонь…
От дыма она вытирала рукавом глаза, и это не понравилось Чайкину.
— Мамаша у нас сегодня плаксивая… — сказал он Комову.
Читаешь эти показания и вспоминаешь сон, приснившийся в 1579 году дочери казанского стрельца Матроне.
Прекрасным в этом сне был лик Богородицы, но дышал пламенем.
— От иконы исходило пламя, и прямо на меня, будто готовое сжечь… И голос я слышала… — Матрена наморщила лоб и повторила, стараясь не пропустить и не перепутать ни одного слова. — Если ты… не поведаешь… глаголов Моих… то Я… явлюсь в другом месте…
Сверстница Матроны Евгения Кучерова через 325 лет воочию увидела это ужасное пламя.
Оцепенев, смотрела она, как режет отчим сияющие драгоценными камнями ризы. Потом подняла с полу откатившийся камешек с Казанской иконы Божией Матери и зажала его в кулачке.
Показания Евгении Кучеровой помогли задержать последнего подозреваемого — «юркого, подвижного человека с плутовато-хищным выражением глаз и характерным длинным тонким носом, загнутым кверху» — Анания Комова.
Он был арестован в день праздника Казанской иконы Божией Матери.
* * *
Тем летом произошло долгожданное для России событие.
30 июля 1904 года родился наследник престола, царевич Алексей.
«Когда я буду царем, — скажет он своему наставнику, — в России не будет бедных и несчастных».
Но мы знаем, что ненавистники России помешали стать царем этому долгожданному царевичу, родившемуся — увы! — после того, как святотатцами уничтожена была великая святыня России…
После уничтожения Казанской иконы Божией Матери начинаются и самые тяжелые поражения Русско-японской войны, и Кровавое воскресенье, и вся смута 1905 года…
Странно и как-то обреченно переплетаются между собою даты тех событий…
Слушание дела в Казанском окружном суде происходило в дни, когда японцы пошли на четвертый штурм Порт-Артура.
Столь схожий с героями Горького Варфоломей Стоян (Чайкин) рассказывал на суде, как сжигали они национальную святыню России. Он говорил это, и «суетливо, с гримасами всматривался в публику» своими «наглыми до дерзости глазами».
