Конечно, следователь Владислав Александрович Байковский не был испорчен ни образованием, ни воспитанием
[27].
Однако и этот, закончивший всего четыре класса, уроженец гмины Пруска Ломжинской губернии, не мог не уловить открытой издевки в словах Николая Павловича Соколова и решил наказать его погружением.
Взяв с Соколова подписку о невыезде, он отправил его в камеру собирать вещи и… забыл о нем на долгие недели… Отметим попутно, что помимо мук неизвестности, в которую погружали несговорчивого арестанта, ему приходилось испытать и невыносимые муки голода — питались арестанты передачами с воли.
Так что заплатил Николай Павлович Соколов за свою язвительность недешево:
«Я арестован 21 мая и был Вами допрошен 25 мая, причем Вы на допросе сказали мне, что мне не предъявлено обвинений… и что, по всей вероятности, после Вашего доклада Председателю Чрезвычайной Следственной Комиссии меня освободят. С тех пор прошло две с половиной недели. Допрошенные одновременно со мной Гроссман и Анненков, по-видимому, освобождены — мое же дело остановилось. Поэтому прошу Вас, если Вы нуждаетесь в дополнительных сведениях от меня — допросить меня. Надеюсь, что после вторичного допроса меня освободят, причем я всегда готов дать подписку о невыезде из Петрограда и явке на допрос по первому требованию»
.
В дополнительных сведениях Байковский нуждался и, вняв просьбе Николая Павловича, вызвал его на допрос.
Но — увы! — от предложения сотрудничать с ЧК в аресте своего брата Николай Павлович снова отказался и, хотя уже и без прежней язвительности, продолжал твердить, что не знает, где сейчас находится Соколов-Горбатый.
Поэтому и был он водворен назад в камеру, чтобы сочинять новые — «Я арестован четыре недели назад… и не имею никаких известий, в каком положении мое дело…» — прошения и постепенно доходить до нужной чекистам кондиции…
«22 мая я был арестован и препровожден в тюрьму “Кресты”, где вот уже три месяца сижу без предъявления мне обвинения, в ожидании окончания следствия… — писал в прошении М.С. Урицкому бывший секретарь Совета монархических съездов И.В. Ревенко. — Еще 11 июня гр. Байковский, ведущий следствие по моему делу, допрашивая меня в «Крестах», официально мне сообщил, что прямых улик и обвинений меня в чем-либо не имеется и что следствие по моему делу заканчивается на текущей неделе. Ответ же на мою тогда же обращенную просьбу об освобождении и о разрешении свидания с женою, был им, Байковским, обещан сообщением мне в четверг 13 июня…
По сегодняшний день не имею никакого ответа на мою вышепоименованную просьбу и никакого результата на мое ходатайство от 20 июля к тому же гр. Байковскому, уже давно закончившему по моему делу следствие»
.
Да… Средство было отменное.
Некоторые заключенные, уже настроившиеся идти домой, впадали в настоящее нервное расстройство, когда их начинали погружать.
«Вот уже две недели, как вы сказали, что отпустите меня отсюда через два-три дня, а я все мучусь и не знаю, в чем виноват… Очень прошу: возьмите меня отсюда, силы больше моей нету, от нервов и раны уже ходить не могу. Ну и чего я сделал, что меня вы так мучите и пытаете?.. Возьмите меня отсюда, силы боле нет жить…»
Солдат Мусин, который писал это прошение, конечно, не герой, но все-таки служил в армии, успел понюхать войны, и коли и он раскис до такой степени, то нужно признать, что погружение в неизвестность — чрезвычайно действенный метод.
Действенность метода, созданного инфернальным Моисеем Соломоновичем Урицким, возрастала за счет размывания всего того, что связывало подследственного с реальностью.
Никакого значения не имело, что ты делал и что у тебя нашли при обыске. Все это менялось по ходу следствия, менялось так, как это было нужно инфернальному режиссеру.
3
3 июня 1918 года — важный день в ходе «расследования» дела «Каморры народной расправы»… Чекисты наконец-то сподобились «найти» печать этой организации.
Сам этот факт, как и положено, был запротоколирован:
«ПРОТОКОЛ
По ордеру Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Петроградском Совете Рабочих и Красноармейских Депутатов от 3 июня 1918 г. за № 354 был произведен обыск по Николаевской улице, д. 4, кв. 29 в комнате Злотникова.
Взято для доставления в Комиссию:
Печать с надписью “Каморра народной расправы”
Один серебряный рубль 1893 года
Один серебряный рубль 1814 года
Один серебряный рубль в память 1913 г. дома Романовых
Три векселя на 40 000, 40 000 и 40 000 р. на имя Репьева.
Сберегательная книжка за № 463652, № 968181 и дубликат книжки № 116009.
Бронзовый крест, 2 коробки типографского шрифта, личная печать Злотникова, одна коробка негативов, три фотографических снимка писем Савинкова, портрет Распутина (один из семи найденных), ручной типографский валик, расписка на 1000 р., на отдельной бумаге подпись Георгия Пятакова и другая неразборчивая подпись, оттиск штемпеля отдела пропусков, один чистый пропуск с подписями, незаполненный, один флакон с надписью “Яд” и различная переписка и печатные произведения.
Обыск произвел — Апанасевич
Ничего не пропало и ничего не сломано во время обыска»
.
Мы привели этот документ целиком, потому что непонятно, как сумел товарищ Юргенсон не найти столько улик при первом обыске…
Ну ладно — векселя, сберегательные книжки, бланки пропусков, печать «Каморры народной расправы»…
Но как не заметить типографское оборудование, как проглядеть флакон с ядом?
Еще более странно, что на допросах Байковский не задал Злотникову ни одного вопроса по поводу векселей, не поинтересовался, где и для какой цели раздобыл Злотников бланк с подписью Георгия Леонидовича Пятакова, не спросил даже, кого Злотников собрался отравить припасенным ядом…
Впрочем, должно быть, потому и не спрашивал, что неоткуда было Луке Тимофеевичу Злотникову знать это…
Как и положено при погружении, он узнал об этих находках от следователя…
Находкой печати «Каморры народной расправы» «удачи» чекистов 3 июня не ограничились.
В этот день Моисей Соломонович Урицкий подписал еще и ордера на арест В.П. Мухина и З.П. Жданова. Оба они были весьма состоятельными людьми и выдвигались, как мы знаем, на роль финансистов погромной организации.
