Мрак приблизился с опаской. Постоял, зашел сбоку, но царь
заметить не изволил. Мрак зябко повел плечами. Царь, у горла которого он держал
нож совсем недавно, лишь повел по нему мутным взором и снова рассеянно
наблюдает за рыбками и стрекозами?
— Желаю здравствовать, — сказал он опасливо. Потоптался на
месте, шагнул ближе. Не получив ответа, сел на траву в трех шагах так, чтобы
можно было сразу вскочить. — Как рыбка?
Додон досадливо повел бровью. Похоже, даже это движение
утомило. Поморщился, на бледном лике отразилось неудовольствие.
— Тебе нравятся? — буркнул он.
— Да, — поспешно согласился Мрак, — я ем все.
Опять царь почему-то покривил лик, отвернулся к озеру со
сказочными рыбками. Мрак придвигаться не стал, только сказал громче:
— Я оттуда... сверху. Ты хоть помнишь меня?
— Нет, — буркнул Додон, — да и зачем? Здесь другой мир.
Только как ты сюда попал? Впрочем, все равно... Здесь забываешь ту грязь, ту
мерзость, которой живешь всю жизнь. Здесь вечный покой, вечная безмятежность,
вечное лето...
— И ни комаров, ни пыли, — согласился Мрак. — Эт не то,
когда мы тебя волочили из города.
Додон взглянул на него искоса, в глазах промелькнула слабая
искорка узнавания, но на лице ничего не отразилось. Лишь сказал вяло:
— А... Ты тот вор, поединщик... Вы двое меня вырвали из
города... Нет худа без добра. Так бы я сюда не попал.
Сильно ободренный, царь не ярится, нечаянно даже в
благодетели попал, Мрак заговорил понимающе:
— Самые счастливые, понимаю, не цари... а птахи небесные,
что по дорогам ходят и кизяки клюют. А также бродяги им подобные, юродивые,
нищие. У меня не царство, всего двое растяп и неумех было, так и то, знаешь,
как натрясся? Это перед ними казался дубом несокрушимым, скалой замшелой,
всегда уверенным, всегда прущим напролом! А на самом деле душа тряслась как
овечий хвост!.. Ни сна, ни покоя не знал. И только потом, когда вывел их в
люди, одного — в маги, другого в... гм... только тогда и смог вздохнуть свободно.
Как зайчик скакал!
Царь смотрел исподлобья, но на лице проступал интерес. Не
глядя, ухватил с блюда сочный плод, надкусил, брызнув соком, отбросил, скривив
рожу.
— Это ты-то как зайчик?
— Еще веселее, — подтвердил Мрак. — Так я двоих ссадил с
плечей, а на твоем горбу вон целое царство! И все сидят, ножки свесив. Мол, у
нас есть царь, пущай за все и ответствует. У нас же никто никогда ни в чем не
виноват, все друг на друга пальцами тычут. А все вместе — на царя. Он виноват,
что они на своих же соплях скользаются.
Царь хмыкнул, взял другую ягоду, начал есть. Тут же на ее
месте возникла другая, незримые слуги Хозяйки работали на совесть.
— Даже землепашец, — рассуждал Мрак, — хоть в тыщи раз
свободнее и счастливее царя, но и он помнит, что надо кормить семью, одеть и
обуть детей, помочь престарелым родителям, вовремя вспахать, засеять и собрать,
а потом еще и распределить зерно на всю зиму, чтоб до нового урожая хватило...
А ежели бросить все к такой матери, да уйти куда глаза глядят без забот и тревог!
Навстречу утренней заре... Еще и хвастать можно свободолюбием. Мол, не терплю
житейских пут, не хочу обыденности, хочу каждое утро встречать в другом месте,
жажду повидать мир... И, побираясь, кормясь милостыней, можно в самом деле без
забот и тревог обойти весь мир, людей и страны посмотреть, и втихую презирать
тех, кто идет за плугом, не отрывая глаз от земли, кто подает ему кусок хлеба,
дает кров на ночь. Да, можно ходить в лохмотьях, питаться коркой черствого
хлеба, но быть счастливее тех, кого носят рабы на носилках. И потихоньку
смеяться над ними...
Додон перестал есть, слушал.
— Так что, — закончил Мрак неожиданно, — ты меня убедил. Я
пришел уговаривать вернуться, но сейчас вижу, что это я дурак. И неправ. Я
только буду просить Хозяйку, чтобы отпустила меня...
Царь повел дланью:
— Тебе здесь плохо? Оставайся. И ты будешь иметь тоже все
это.
Мрак вздохнул, глаза с жадностью обшаривали красоту:
— Не ятри душу. Сам знаешь, хочется остаться. До свинячьего
визга хочется.
— Так что же?
— Да надо сказать твоим, чтобы не тревожились. Думают, что
тебя то ли разбойники укокошили, то ли дикие звери сожрали и не удавились.
Плачут, дурни! Нашли из-за чего слезы лить.
Додон сказал невесело:
— Надо мной проклятие. То ли за мои проступки, то ли за
проступки родителей... Сказано, что двое моих сыновей погибнут от моей же
руки... Ты знаешь, это свершилось, как я не пытался избежать. Мой сын погиб на
охоте, когда я выстрелил в куст, куда только что метнулся олень...
— Я слышал об этом, — сказал Мрак осторожно.
— С того дня я поклялся больше не ездить на охоту. не брать
в руки меч. Но когда проклятие сбылось, я решил, что заплатил сполна, теперь
свободен, и моему сыну ничего не угрожает... Но боги посмеялись и здесь!
Сколько я не пытался, какие жертвы не приносил богам, у меня больше детей так и
не было.
Мрак окинул его взором:
— Ты вроде бы еще не выжат досуха.
— Говорю, с тех пор детей у меня не было. Я начал менять
жен, брал наложниц, но все напрасно... Я не сказал тебе, почему я вдруг
оказался здесь?
— Еще нет.
— Когда я, освободившись от пут, направился к белеющим
стенам Куявии, то забрел по дороге в избушку лесника. Там пряли две тихие милые
женщины. В доме было чисто, опрятно. По комнате бегал мальчишка, от взгляда на
которого у меня порадовалось сердце. Живой, смышленый, веселый, умненький...
Женщины угостили меня жареным мясом, а я, желая посвятить мальчонку в будущие
воины, нанизал на острие кинжала кусочек мяса и пригласил его взять от царя
Куявии. Мальчонка с радостью бросился ко мне, но так спешил, что споткнулся...
Голос царя прервался. Из-под плотно стиснутых век выкатились
слезы. Лицо кривилось, он несколько мгновений беззвучно боролся с рыданиями.
— Неужто насмерть? — ахнул Мрак.
— Да, — прошептал Додон. — С разбега упал на острие. Он умер
мгновенно. Я зарыдал. Не знаю, почему такое отчаяние обуяло меня, но я хотел
сам кинуться на тот же нож. А женщины, тоже плача, сказали, что таков мой рок.
Это был мой второй сын, рождение которого семь лет назад утаили от меня.
Мрак кивнул. Царю не то, что царствовать — жить не хочется.
А жив потому, что здесь вроде бы и не живет, а как бы существует в дурмане.
— Мне надо на свет, — сказал он тяжело. — Твоей родне
сказать надобно. Пусть реветь перестанут. Да что реветь, радоваться должны!
