— Но я не хочу так! — обеспокоенным голосом воскликнул Филип. — В этом есть что-то бесчестное.
— Ничего бесчестного здесь нет, — возразил Милиус. — Это просто трезвое рассуждение о том, как славно, будучи приором, ты смог бы послужить Богу и как плохо правил бы Ремигиус.
Филип покачал головой.
— Я не буду притворяться ангелом. Хорошо, я уеду — так или иначе мне нужно вернуться в лес. Но мы обязаны быть откровенными с братьями. Они должны знать, что выбирают обыкновенного человека, которому свойственно ошибаться и которому нужны будут их помощь и их молитвы.
— Вот это им и скажи! Прекрасно! Им это понравится.
«Его не переспоришь», — подумал Филип и решил поменять тему разговора.
— А каково твое мнение о колеблющихся братьях, которые еще не определились?
— Консерваторы, — не мешкая, ответил Милиус. — Они видят в Ремигиусе пожилого человека, который едва ли будет осуществлять какие-либо перемены, вполне предсказуемого и в настоящее время имеющего реальную власть.
Филип согласно кивнул.
— И они смотрят на меня с беспокойством, как на чужую собаку, которая может укусить.
Зазвонили к молитве. Милиус допил остатки своего пива.
— Сейчас ты подвергнешься нападкам. Не могу предсказать, в какой форме это будет происходить, но они постараются выставить тебя молодым, неопытным, упрямым и не заслуживающим доверия человеком. Сохраняй спокойствие, осмотрительность и благоразумие, а нам с Катбертом предоставь защищать тебя.
Филип почувствовал тревогу. Теперь ему предстояло научиться мыслить по-новому: взвешивать каждый свой шаг, постоянно думая о том, как он будет истолкован другими.
— Обычно, — в его голосе зазвучала нотка протеста, — меня заботит только то, как Бог оценивает мои поступки.
— Знаю, знаю, — нетерпеливо сказал Милиус. — Но не грех помочь и людям увидеть твои действия в правильном свете.
Филип нахмурил брови. Переспорить Милиуса было невозможно.
Они покинули кухню и, миновав трапезную, прошли к часовне. Филип ужасно волновался. Нападки? Что это значит — нападки? Если кто-то пытался его оболгать, он приходил в ярость. Может быть, на этот раз стоит подавить свои чувства ради того, чтобы сохранить спокойствие и солидность? Но в таком случае не поверят ли братья всей этой лжи? Он решил быть самим собой, ну разве что чуть-чуть более рассудительным и возвышенным.
Часовня представляла собой небольшую круглую постройку, примыкающую к восточному входу в собор, обстановку ее составляли расставленные концентрическими кругами скамьи. Огня в помещении не было, и после кухни там казалось холодно. Свет проникал через высокие оконца, расположенные выше уровня глаз, так что монахам оставалось только смотреть друг на друга.
Именно этим Филип и занялся. Собрался почти весь монастырь: братья в возрасте от семнадцати до семидесяти, высокие и низкие, темноволосые и блондины — все в грубых домотканых шерстяных одеждах и кожаных сандалиях. Вот стоит смотритель дома для приезжих — живот надул, красный нос свидетельствует о его пороке, который мог бы быть простительным, если бы он хоть когда-нибудь принимал гостей. А вот постельничий, заставлявший монахов менять одежды и бриться на Рождество и Троицу (мытье же рекомендовалось, но было не обязательно). Прислонившись к дальней стене, стоит старейший брат — худой, задумчивый и невозмутимый старик с посеребренными сединой волосами, который говорил редко, но всегда по делу и который, не будь он таким застенчивым, вполне мог бы стать приором. Тут же и брат Симон с бегающими глазками и беспокойными руками, человек, так часто каявшийся в своих непристойных поступках, что (как шепнул Милиус Филипу) казалось, ему доставляет удовольствие не столько грех, сколько само покаяние. Уильям Бови на этот раз серьезен; брат Поль еле передвигает ноги; Белобрысый Катберт выглядит спокойным. Здесь же и Джон Малыш — тщедушный человечек, хранитель монастырской казны; и надзиратель Пьер, что вчера отказал Филипу в обеде. Оглядевшись вокруг, Филип заметил, что все они смотрели на него, и, смущенный, он опустил глаза.
Вошедшие Ремигиус и ризничий Эндрю сели подле Джона и Пьера. Было ясно, что они не собираются скрывать свои намерения.
Служба началась чтением жития Симеона Пустынника, ибо в тот день отмечался праздник этого святого. Большую часть жизни сей отшельник провел на вершине столпа, и если можно было не сомневаться относительно его способности к самоотречению, то, что касается истинной ценности его подвига, на этот счет у Филипа было сложное чувство. Толпы людей стекались, чтобы посмотреть на него, но действительно ли они приходили, дабы возвыситься духовно, или лишь ради того, чтобы поглазеть на чудака?
После молитвы было чтение главы из книги святого Бенедикта. Читать должен был Ремигиус, и, когда он, держа перед собой книгу, встал, Филип впервые взглянул на него глазами соперника. Живая, энергичная манера держаться и говорить придавала облику Ремигиуса уверенный и знающий вид, что не вполне соответствовало истинному положению вещей. При более внимательном рассмотрении можно было увидеть то, что скрывалось за фасадом: его выпученные голубые глазки беспокойно бегали, его безвольный рот дрожал, а его руки то и дело нервно сцеплялись, даже если внешне он оставался спокойным. Вся его власть зиждилась на высокомерии, нетерпимости и грубости по отношению к подчиненным.
Филип пытался понять, почему Ремигиус решил читать главу сам. Через минуту ему стало ясно.
— Первая ступень покорности — это безоговорочное послушание, — произнес помощник приора. Он выбрал для чтения Главу Пятую, посвященную послушанию, дабы напомнить всем о своем превосходстве и их подчиненности. Это была тактика устрашения. Ремигиус хитрил. — Слуги Божьи живут не по своей воле и не идут на поводу у своих желаний и удовольствий, но следуют повелениям других и, пребывая в монастырях, покорно исполняют приказы своего аббата. И надо отбросить сомнения, ибо сказал наш Господь: «Я пришел, чтобы исполнить не свою волю, но волю Того, Кто послал меня». — Как и ожидалось, Ремигиус гнул свою линию: в данной ситуации он является представителем законной власти.
Затем была поминальная молитва, и, конечно, сегодня все монахи молились за спасение души усопшего приора Джеймса. В конце службы обсуждались монастырские заботы.
Ремигиус начал следующими словами:
— Вчера во время торжественной мессы был нарушен порядок.
Филип почувствовал нечто вроде облегчения. Теперь он знал, откуда ждать нападения. Он не был уверен, что его действия были верными, но он знал, почему так поступил, и был готов защитить себя.
— Сам я, — продолжал Ремигиус, — не присутствовал, ибо меня удержали неотложные дела в доме приора, но ризничий поведал мне о случившемся.
Его перебил Белобрысый Катберт.
— Не стоит упрекать себя за это, брат Ремигиус, — сказал он успокаивающим голосом. — Нам известно, что обычно монастырские дела не должны ставиться выше торжественной литургии, но мы понимаем, смерть нашего возлюбленного приора заставила тебя заняться множеством вопросов, которые не входят в твои обязанности. Я уверен, все согласятся, что раскаиваться тут не в чем.
