Средство архиепископа Симеона против болезни психологически вполне объяснимо. Строительство церквей-однодневок дало людям надежду и потому помогло — мор пошел на убыль. Возможно, эпидемия способствовала росту религиозности среди новгородцев. По крайней мере, именно в 1417 г. по благословению архиепископа Симеона посадники Федор Тимофеевич, Иван Александрович «и старшие посадники» пожаловали монаху Савве для его пустоши землю на реке Вишере
[726]. Земля эта ранее принадлежала Славенскому концу, то есть посадники, пожаловав землю пустоши, выражали не свою личную волю, а волю всего конца. Впоследствии на этой земле был основан Савво-Вишерский монастырь.
На следующий, 1418 г., страшное знамение явилось в церкви Святой Настасьи: «Идяше от иконы святыя богородица Покрова акы кровь по обе стороне риз ея, месяца априля 19»
[727]. В тот же месяц, по замечанию летописца, знамение сбылось — две стороны Новгорода поднялись друг на друга. Вечевой город потрясла гражданская смута, которая вошла в отечественную историографию под названием «восстание Степанка» или даже «революция 1418 г.». Большинство отечественных историков трактовали произошедшие в Новгороде события как классовую борьбу черни против бояр
[728]. В. Л. Янин, оценивая события 1418 г., отмечал, что «в ходе восстания произошло не только столкновение плебса Торговой стороны с боярством Софийской стороны, но и столкновение боярства Торговой стороны с боярством Софийской стороны… Существенной особенностью восстания 1418 года… является особая сила проявившегося в ходе борьбы социального антагонизма, одинаково напугавшая бояр обеих сторон Новгорода („нападе страх на обе стороны“) и заставившая их прийти к соглашению»
[729]. Эту точку зрения поддерживает и А. С. Хорошев
[730].
Более достоверную версию событий реконструировал В. Н. Вернадский. Но и его трактовка произошедшей в Новгороде смуты как борьбы «за власть между разными группами господствующего класса»
[731] нуждается в корректировке. Современный исследователь новгородских усобиц А. В. Петров рассмотрел события 1418 г. как межрайонную распрю, в которой «нет оснований видеть борьбу плебса с аристократией»
[732].
Предположение о классовом характере усобицы 1418 г. может опираться лишь на один источник — Софийскую I летопись, в которой говорится: «И изыма боярин того Степанка, и хотя творити отмщение, и за то сташа чернь со одиноя стороны, а с другую боляре, и учинися пакость люд ем, много мертвых»
[733].
Однако следует учитывать, что Софийская I летопись, как доказал А. Г. Бобров, восходит к Своду митрополита Фотия
[734]. Летописец митрополита, не знакомый со всеми тонкостями внутренней жизни Новгорода, естественно, мог ошибаться, трактуя новгородские события со своей точки зрения. Более подробное изложение событий, представленные в Новгородской первой и четвертой летописях, а также в Летописи Авраамки, позволяет восстановить подлинную подоплеку усобицы 1418 г. и выявить роль архиепископа в ее усмирении.
Смута началась 24 апреля, когда некий новгородец Степанок спровоцировал избиение и казнь Данилы Ивановича Божина, боярина с Кузьмодемьяновской улицы. В Летописи Авраамки боярин Божин назван «господарем»
[735] Степанка, что может означать некие кабальные отношения.
Вину боярина летопись не раскрывает, однако, видимо, Данила Иванович пользовался недоброй славой в Новгороде, поскольку Степанка поддержали многие люди. Смертный приговор боярину («сринуша его с мостоу, аки разбойника и зло деюща») не был самосудом, но являлся законным решением вече.
Особо в летописи отмечено, как нечто небывалое, избиение Божина какой-то женщиной. «Бяше же и се дивно или на оукорение богатым и обидящим оубогиа, или кознь диаволя»
[736], — прокомментировал это событие летописец. В летописи Авраамки уточняется, что женщина была женой Степанка. То есть Данила Иванович обидел не одного человека, но целую семью. На вече Степанок с женой явно доказали свою правоту.
Данила Иванович спасся только чудом — рыбак с Людина конца Личко «похоте ему добра» и подобрал боярина в свою лодку. Народ воспринял поступок рыбака как нарушение вечевого решения и с полным правом, по обычаю, разграбил его дом. На этом конфликт мог бы исчерпаться — самого боярина никто больше не преследовал (оставшихся в живых после суда Волхова вторично никогда не казнили). Однако Данила Иванович оказался злопамятным. Он приказал схватить Степанка. Летописец неодобрительно прокомментировал этот поступок боярина: «Хотя вред исцелити, паче болши язву въздвиже; не помяну рекшаго: аз отмьщение».
Анализируя данный конфликт, исследователь А. В. Петров отметил, что «в летописном рассказе… содержится явная полемика с языческой моралью мести и связанным с нею языческим обычаем вражды между древними частями города… Всем строем своего повествования и его смысловыми акцентами летописец дает понять читателю, к чему ведет невыполнение христианских заповедей, и прежде всего заповеди о недопустимости мести»
[737].
Впрочем, дальнейшее развитие усобицы было обусловлено не столько жаждой мести жителей торговой стороны, сколько желанием восстановить справедливость. Боярин Божин был казнен по законному решению вече, следовательно, он был виновен, а Степанок прав. Схватив Степанка, боярин продемонстрировал, что не признает вечевое решение, и тем самым нарушил закон. В ответ на Ярославовом дворе вновь собралось вече, «вопиюще по многи дни: „пойдем на оного боярина и дом его расхитим“»
[738].
Решение разгромить двор Божина не было стихийным. Обсуждение вопроса длилось несколько дней, и в результате на вече было постановлено, что Данила Иванович преступил закон, является злодеем, следовательно, его дом и все имущество отдается на «поток и разорение». Очевидно, что посадник и тысяцкий знали об этом вечевом решении. Народ, пришедший на Кузьмодемьяновскую улицу «в доспесех стягом» выполнял решение вече.
