5 ноября государь выехал из Мариуполя и приехал в тот же день в Таганрог, чувствуя все еще лихорадку. В 6 1/2 часов вечера он был уже дома во дворце и лег спать, по обыкновению выпив только 2 раза зеленого чаю. Я видел его на другой день в 10 часов утра, когда он выходил из покоев императрицы, возвращаясь на свою половину; мне показалось, что лицо его раскраснелось от воздуха и от езды Я вскоре от ее величества узнал, что государь захватил, как он думает, крымскую лихорадку. В этот день он целое утро занимался делами, окруженный кипами бумаг, занимавших весь письменный стол. Обедал он с императрицей, но кушал немного.
Во время нашего обеда дежурный камердинер принес записку г-ну Виллие, из которой мы узнали, что государь лег отдохнуть, чувствуя лихорадочное состояние в сильной степени. Г-н Виллие тотчас отправился к нему и возвратился к концу обеда, недовольный состоянием, в котором он нашел государя, государь согласился, однако, принять вечером легкое слабительное в пилюлях.
7 ноября я узнал от ее величества, что государю стало легче, но в тот же день вечером повторились пароксизмы лихорадки, что государь приписывал лекарствам и не хотел более о них слышать. Ночь он провел беспокойно, так что 8 ноября был с утра приглашен Стофреген. День этот был воскресный и праздничный. Государь захотел непременно быть у обедни, и оба врача, при содействии императрицы, едва уговорили его остаться дома. Вечером был отправлен курьер в С.-Петербург, он отвез последнее письмо государя; официальные бумаги, отправленные с ним, все были помечены по приказанию государя 6 ноября.
9 ноября утром состояние больного было лучше, хотя лекарства не подействовали, как того ожидали доктора. Когда к вечеру лихорадочное состояние его усилилось, мы поняли, что он болен не обыкновенного лихорадкой, но сильной перемежающейся желчной лихорадкой. Ночью государь чувствовал себя худо, утром 10 ноября ему опять стало легче. В разговоре с докторами у него вырвалось: «Следует принимать во внимание состояние моих нервов, которые и без того уже раздражены, а лекарства расстроят только их еще более». Это замечание убедило нас, что государь в течение последнего времени занимался, вероятно, какими-либо неприятными делами, сильно его встревожившими.
11 ноября я узнал, что государь поутру чувствовал себя лучше, хотя ночью лихорадочные пароксизмы усилились. Он все еще думал, что у него крымская лихорадка, между тем как это было нечто совсем другое. 12 ноября в течение дня государь чувствовал себя довольно хорошо, но к вечеру лихорадочные пароксизмы были слишком сильны, чтобы нам не предчувствовать опасности. 13 ноября утром государь чувствовал облегчение после того, как лекарство, данное ему в пилюлях, подействовало и выгнало много желчи. Предложение докторов пустить ему кровь не было им принято. К вечеру он впал в полное забытье; затрудненное и прерывающееся дыхание его и сильные судороги, сопровождавшиеся потерей сознания, убеждали в необходимости более действенных мер, но государь упорно отвергал их. Ночь была ужасна. Наши опасения усиливались по мере того, как каждое увеличение жара становилось все более сильным.
14 ноября доктора решительно потеряли голову. Страх и печаль овладели всеми, когда государь отвергнул все без исключения лекарства, которые были ему предложены. Мы все слышали трогательные просьбы и неотступные доводы императрицы; она так красноречиво убеждала его; в словах ее звучало столько высокого религиозного чувства, но все усилия ее были тщетны; она не могла уговорить его, чтобы он позволил поставить пиявки к голове и принял, наконец, энергичные меры, необходимые теперь, когда болезнь начинает принимать более серьезный характер. Мы все горько плакали, слыша этот разговор, когда на все доводы своей августейшей супруги государь отвечал одно, что «именно принятые лекарства вызвали эту лихорадку и раздражали только его нервы, что он все-таки с полною верою надеется на Бога и полагается на свою крепкую натуру, которою он наделен».
После всего этого у докторов опустились руки. Виллие плакал вместе с нами в соседней комнате. К вечеру сон государя обратился вновь в тревожное забытье, часто прерывавшееся. Доктор Рейнгольд, находившийся при нем ночью с 13 на 14 ноября, сообщил мне на другой день, что он, входя в комнату больного, заметил признаки поражения мозга и что болезнь приняла столь плохой оборот, что уже нет надежды на выздоровление. В течение всего этого дня государь лежал с полнейшей потерей сознания; к вечеру пароксизмы лихорадки были столь сильны, что императрица решилась предложить ему исполнить христианский долг, на что он с радостью согласился. 15 числа в 5 1/2 час. утра был призван соборный священник Федотов, у которого император в этот день исповедался и приобщился с особенно трогательным благоговением. Священник говорил ему, что религия наша не дозволяет пренебрегать своим здоровьем и подвергать этим опасности жизнь, дарованную нам Богом. Он обещал этому подчиниться.
Когда я узнал при своем пробуждении о том, что только что произошло во дворце, я тотчас туда отправился. Там ставили уже больному 30 пиявок к голове. Хотя это средство и подействовало заметно на состояние больного, но оно было употреблено слишком поздно для того, чтобы ожидать от него какого-либо успеха. Князь Волконский чувствовал себя плохо и едва передвигал ноги, подавленный горем. Стофреген говорил, что только крепкая натура императора могла вынести пароксизмы этого утра, когда он ожидал с минуты на минуту, что все будет кончено. После минутного облегчения, спросив августейшую супругу, не хочет ли она прогуляться и подышать свежим воздухом, и ясно разобрав ее отрицательный ответ, который она объяснила плохой погодой, хотя последняя вовсе не была так плоха, — он снова впал в забытье с полною потерею сознания. Когда ему поставили горчичники к обеим рукам, он на время пришел в себя и с горечью жаловался на боль, которую он от них чувствовал. «Не мучьте меня», — говорил он окружающим. Желание его было исполнено, он тотчас после этого потерял сознание и впал в летаргическое состояние. Дыхание его было тяжело; синеватая, мертвенная бледность покрыла лицо его, не утратившее еще того симпатичного доброго выражения, в котором так ясно отражалась его светлая душа. После полуночи ему как будто стало легче, но усиление лихорадки между 3-м и 4-м часом утра 16 ноября сопровождалось всеми признаками близкой кончины.
Действительно, по мере того, как приступы болезни, казалось, усиливались, силы больного падали. Этот день государь провел в столь бессознательном состоянии, что не чувствовал даже в течение 10 часов горчичников, приложенных к ногам, и только к вечеру стал жаловаться на боль от них. Мы думали, что некоторые части головы его, особенно глаза и язык, были парализованы, но к 11 часам он пришел в чувство, узнал императрицу, улыбнулся ей, сказал несколько слов и с выражением трогательного чувства пожал и поцеловал ее руку, потом спросил лимонного мороженого, которое ему тотчас приготовили. После этого он впал в забытье, за которым по обыкновению последовали на следующее утро усиленные пароксизмы лихорадки. 17 ноября утром ему приложили мушку к затылку. Он некоторое время не чувствовал ее, но потом послышались стоны его и жалобы на боль. Несколько раз в течение этого дня он узнавал еще императрицу, пожимал ей руки, говорил даже с ней слабым и прерывающимся голосом. Вдруг он произнес громким, почти обычным голосом: «Какая славная погода!» В самом деле, погода была великолепная.
