Истребители прикрытия уже ушли вперед, чтобы сесть пораньше. Из полка, кроме нас, в воздухе больше никого не было. Все ждали, вернемся мы или нет. И когда истребители уже сели, а нас все еще нет, то некоторые подумали: «Не вернулись – значит, погибли». И вот, к радости ожидавших, они услышали гул моторов, и на крутой горке над аэродромом показались два «ила». Живы. Нашего возвращения однополчане ждали с нетерпением. Их волнение было связано с тем ажиотажем, который был создан руководством полка во время подготовки к полету по требованию командующего фронтом. Всем стало известно о необычно дальнем полете на разведку крупного аэродрома. О значимости полета говорило и большое число истребителей сопровождения, которого ранее никогда не было, да и присутствие при постановке задачи начальника разведки дивизии. На обратном пути я несколько раз вспоминал слова майора о том, что аэродром всю ночь бомбила наша авиация.
Почему он так уверенно говорил, что аэродром полностью разбит нашей авиацией? Может быть, хотел этим успокоить меня, дескать, бояться особо нечего, большого противодействия не будет, все разбито. «Ты только посмотри – осталось там что-то и пригоден ли аэродром для работы?» Но, откровенно говоря, я не особо ему верил и чувствовал, что слова его неискренни. В них много фальши. На самом деле все могло быть по-другому. И не ошибся в этом. Только после войны, спустя много лет, я понял причину интереса командования фронта к разведке Докудовского аэродрома.
Оказывается, в ночь на 26 июня 126 немецких бомбардировщиков совершили налет на Смоленск. Около 450 фугасных бомб, упавших в разных местах, причинили немалые разрушения. Часть из них имела взрыватели замедленного действия, что затрудняло восстановительные работы на железнодорожных путях. Таким образом немцы пытались воспрепятствовать работе единственной железной дороги, снабжавшей всем необходимым наступающие войска.
Командование фронта хотело выяснить, с какого аэродрома бомбардировщики выполняли полеты и где они находятся в данный момент. Эти данные нужны были для принятия мер по предупреждению повторных ударов. Возможно, о бомбежке Смоленска начальник разведки дивизии и не знал, а если и знал, то тогда непонятно, зачем морочил нам голову. Меня абсолютно не интересовала причина полета на разведку. Главное, как лучше выполнить поставленную задачу. Помимо выполнения основного задания, мы обнаружили небольшой аэродром истребителей, о котором начальник разведки дивизии не знал.
В день нашего полета был полностью очищен Витебск. В честь освобождения города Москва салютовала 20 артиллерийскими залпами из 224 орудий. Верховный Главнокомандующий объявил в приказе благодарность войсковым соединениям и частям, принимавшим участие в освобождении города, а наиболее отличившимся было присвоено наименование «Витебских». В их числе был и наш полк. Теперь он стал именоваться 893-м Витебским штурмовым авиационным полком. Наши войска быстро продвигались к старой западной границе и к столице Белоруссии – Минску. Через день после освобождения Орши полку предстояло немедленно перебазироваться на аэродром Балбасово.
Надо было нагонять войска, которым постоянно требовалась наша помощь. С прежнего аэродрома летать было далеко – не позволял запас топлива. Конструктор не рассчитывал полет штурмовика на большой радиус действия, считая, что того топлива, которое имеется на самолете, вполне хватит для действий в пределах 100–150 километров. Ни Ильюшин, ни наши военачальники не предполагали такой высокий темп наступления. Ил-2 оказывал большую помощь наземным войскам в обороне и при ее прорыве, но для сопровождения войск, быстро продвигавшихся вперед, самолет требовал доработки, хотя по другим показателям он был в то время непревзойденным.
Мне он продолжал нравиться, как и в прежнее время, правда, скоростенки надо было бы добавить. Тогда я еще не знал, что Ильюшин этот вопрос уже решил, но для заводов, производящих такие машины, он оставался проблематичным. На фронт шли в основном прежние машины. Из всех аэродромов, на которых мне к этому времени довелось побывать, Балбасово был во всех отношениях самым лучшим. Перелет мы произвели настолько быстро, что немецкая команда подрывников не успела покинуть аэродром.
После посадки воздушные стрелки, бродя по кустам, близ которых мы поставили самолеты, наткнулись на группу пожилых немецких солдат, игравших в карты. Когда их окликнули, они были очень удивлены нашим появлением. «Почему вы не ушли отсюда со своими войсками?» – спросили их. «Мы подрывали бетонку, а сейчас обеденный перерыв – свободное время, вот и решили поиграть», – как бы оправдываясь, наивно ответили старички, успевшие к нашему прилету подорвать часть полосы.
Коротая время в ожидании прибытия тыловой комендатуры, еще не успевшей прибыть с боеприпасами, топливом, продовольствием и другим имуществом, необходимым для ведения боевой работы, группа летчиков, среди которых был и я, направилась в небольшую деревню, находившуюся возле аэродрома. Во время прогулки мы встретились с группой местных жителей, направлявшихся, как мы поняли, на аэродром. Они видели, что там сели краснозвездные самолеты, и, вероятно, хотели посмотреть на них, а заодно и на нас. Приветливо поздоровались и заговорили с нами.
Их удивила наша форма. Перед войной в Красной Армии не было погон, да и новых орденов они не видели и с интересом смотрели на них. Спрашивали, показывая на «Отечественную войну» и «Славу», что это за ордена, какие есть еще и за что даются. Интересовались жизнью в стране, снабжением, когда закончится война. Три года они не видели советских людей, и мы для них казались чуть ли не иностранцами. Мужчины выглядели немного скованными. Видимо, они чувствовали неопределенность своего будущего, к которой примешивались душевные переживания от того, что пришлось пережить. От этой встречи у нас остался неприятный осадок и пропало желание идти дальше.
В Балбасове мы пробыли недолго. Необходимость непрерывной поддержки наступающих войск, продвигавшихся все дальше и дальше на запад, заставляла и нас следовать за ними. Из Балбасова мы перелетели на полевой аэродром Липки, но пробыли там менее суток. Этот аэродром находился на большом удалении от автомагистрали Москва – Минск среди больших лесов, по которым немецкие подразделения, оказавшиеся у нас в тылу, отходили на запад. С ними мы встретились сразу же после посадки. Мой стрелок Федя Шатилов шел по лесной тропинке в маленькую деревушку, где мы должны были заночевать.
Подходя к густому можжевельнику, он увидел немецкого солдата, задумчиво сидевшего по нужде с опущенными штанами. Федя не растерялся, выхватил из кобуры «кольт», скомандовал: «Хенде хох» – и пленил его. Это был моложаво выглядевший солдат войск СС. На груди у него висел знак «Руссиш винтер 1941–42». Этот знак получили все немцы, находившиеся в тот период на оккупированных территориях нашей страны. Фашистские вояки с гордостью носили его, приравнивая чуть ли не к ордену.
Из всех фронтовых аэродромов, с которых мне довелось работать, этот был одним из худших. Неровное поле, больше похожее на косогор с высокой травой, на котором было много больших камней, а вернее, валунов. Чисто случайно наши полеты закончились без поломок. Как только комполка это обнаружил, срочно приказал убрать те, что можно, а у других, более крупных, выставить предупредительные вехи, о чем проинформировали летчиков. К сожалению, на этом аэродроме произошло ЧП. Летчик нашей эскадрильи Иван Цыганков, возвращаясь с задания, на пробеге не выдержал направление и уклонился влево от рабочей полосы.
