Треугольная пирамидка входит и в семантическое поле символов, связанных с высочайшим женским образом христианской традиции — с Богоматерью. В православной литургии, во время Проскомидии (приготовление хлеба и вина для Евхаристии), из просфоры священником вынимается треугольная частица — в честь Матери Божией (тогда как Агнца, Иисуса Христа символически изображает частица четырехугольная). Как и для других предметов христианского богослужения, тут можно допустить очень глубокую, прообразовательную древность символических форм.
Позволяет ли всё это сделать какие-либо выводы о семантике треугольного лапландского дольмена? Очень осторожно, очень общо сформулируем ее так: символика огня, Солнца и Великой Богини; мотив вертикальной связи миров, от Аида до Неба; соотнесенность с Полюсом Мира. Остальные детали, возможно, со временем встроятся в панораму новых открытий и находок.
ЗНАКИ БЕЛОЙ БОГИНИ
Когда, в далекие уже 1920‑е годы, Александр Барченко рассказывал об итогах своей Кольской экспедиции в Географическом обществе Петрограда, пожалуй, самым сенсационным его заявлением стало упоминание о пирамиде в Ловозерских горах. О чем же конкретно шла речь? На этот вопрос, естественно, пыталась ответить и экспедиция «Гиперборея» уже в первый полевой сезон 1997 года, и все, кто заинтересовался находками Барченко и побывал в Ловозерах. За «пирамиду Барченко» принимали незначительные, в сущности, скальные образования на берегах Сейдозера и на горах, ближайших к располагавшемуся на Сейдозере небольшому саамскому поселению Саррьлухткинд (прежде всего на горе Нинчурт). Квалифицируя таким образом эти остроконечные останцы, не слишком правильной формы и совсем невысокие (до 2–3 метров высотой), исследователи, по сути, приписывали Александру Барченко если не прямой подлог, то игру фантазии: мол, писатель-фантаст и вольный философ-космист принял желаемое за действительное и, не утруждая себя сложными горными маршрутами, объявил пирамидой ближайшую скальную формацию подходящих очертаний, благо причудливых скал и глыб в Ловозерах неисчислимое множество.
При этом все, включая автора этих строк, упускали из виду одно важное обстоятельство. Конечно, текст лекции Барченко в Географическом обществе не сохранился, но сквозь все трагические перипетии судеб участников его экспедиции все же прошли, пусть в пересказе, слова о том, что пирамиду видели где-то в ущелье. А ведь этого никак нельзя сказать о скальных останцах у Сейдозера и на вершинном плато горы Нинчурт.
И вот теперь, пожалуй, правомерно утверждать, что Барченко действительно говорил о гигантской, поражающей воображение пирамидообразной структуре. Причем находится она и в самом деле в ущелье и, кроме того, — об этом Барченко, похоже, не знал, поскольку детально не обследовал это место по причине осенней непогоды, — входит в состав грандиозного по своим размерам ландшафтного святилища.
Здесь позволим себе небольшое отступление. Не злоупотребляем ли мы понятием ландшафтного святилища? Не принимаем ли красоту и причудливость природных форм за сакральность места? Разумеется, в каждом отдельном случае нужно рассматривать эту и только эту конкретную ситуацию, в совокупности объективных данных и субъективных впечатлений исследователя, которому просто необходимо, для принятия адекватного решения, в меру своих возможностей отождествиться с паломниками минувших тысячелетий. Формализованные рекомендации, построенные по правилам современной академической науки, тут в принципе невозможны.
Яркий тому пример — «горы Китежские» вокруг заволжского озера Светлояр. Каков объективистский критерий «особости» этого места? Моренные холмы вокруг озера округлой формы? А между тем это святыня общероссийского масштаба, одна из «опорных точек» всей исконно русской культуры, в ее глубинных, сокровенных проявлениях; это место паломничества и средоточие бессмертной идеи Святой Руси. И ведь нет тут ни храмов, ни их руин, ни поклонных крестов… Это именно ландшафтная святыня, ландшафтный сакральный локус. Придя сюда пешком, даже современный человек, взыскующий в душе Китеж-Града, ощущает эту уникальность Светлояра, и холмы на его берегах действительно воспринимаются как горы, несравненно более высокие, чем в профанной реальности, — настоящие горы в окружении суровых елей, особенно величественные ранней весной, когда снег на берегах уже сошел, а озеро еще сковано белоснежным льдом…
Качествами ландшафтных святынь обладают и многие монастырские архитектурные комплексы; для этого они совсем не обязательно должны располагаться на холме или возвышенности. Бывает так, что стоят они вроде бы и в низине, но, идя к ним по старым паломническим дорогам, с изумлением видишь, как монастырские храмы и стены словно вырастают из-под земли, господствуя надо всем окоемом. Дело не просто в чутье древнерусских зодчих, как иногда говорят; это чутье, мол, помогало им гармонично вписать храм в заданный пейзаж. Все-таки не в любой пейзаж, а в тот, который уже обладал необычными пространственными характеристиками — свойствами ландшафтной святыни. Несомненно, это относится и к дохристианским святилищам: православные храмы нередко стоят на их месте.
И еще: в связи с тем, что было сказано выше о времени года в отношении восприятия Китежских гор, нельзя не затронуть вопрос о временнум аспекте бытия ландшафтного святилища. Различные моменты годичного временнуго цикла в этом бытии вовсе не равнозначны; меняется не просто визуальный облик сакрального локуса, но и его семантическая, иератическая наполненность. Географически и геологически обусловленные соответствия с точками восхода или захода небесных светил, с углом падения солнечных лучей подчас становятся уже глубоко не случайными, превращаются в акт теофании, когда они вступают в семиотическое пространство духовной культуры, в сферу геософии — поистине традиционной, в высшем смысле слова, науки, основы которой, применительно к реалиям Русского Севера, много лет разрабатывает архангельский философ Н. М. Теребихин (см. прежде всего его монографию «Метафизика Севера», Архангельск: Поморский университет, 2004), с удивительным тактом возводя субъективные на первый взгляд феномены духовной культуры в ранг системного знания.
Эти рассуждения — вовсе не абстрактная теория, а вполне прикладная методология. В этом вы убедитесь сейчас, когда речь пойдет о том, что увидел автор этих строк в июне 2007 года в Русской Лапландии, у горы Пялкинпорр.
Гора эта невысока и, в сущности, неприметна; входя в состав северного хребта Ловозерского горного массива, она с трех сторон заслонена отрогами горных плато Карнасурт и Сэлсурт. Лишь с севера, поднявшись в предгорья, видишь эту вершинку в чаше горного цирка, в окружении отвесных скальных стен. И вот однажды, в полночь полярного дня, когда наклонные лучи Солнца, невысоко стоявшего над баренцевоморской тундрой, проникли в этот гигантский цирк и заскользили вдоль темных скал западного обрыва (со стороны плато Карнасурт), на этом обрыве явственно обозначился колоссальных размеров пирамидообразный контур, прежде затененный и незаметный. Это был равнобедренный треугольник, покоящийся основанием на крутой осыпи над берегом крошечного ручейка, текущего между горой Пялкинпорр и обрывом горы Карнасурт и впадающего в маленькое цирковое озерко. Вершина треугольника упиралась в верхний обрез обрыва с угрожающими лавиной снежными козырьками. Конечно, это не была пирамида в точном смысле слова, скорее высокий рельеф: треугольник выступал над плоскостью обрыва на метр или полтора. На его боковых сторонах («гранях пирамиды»), в их верхней части, еще лежал снег, контрастно выделяя «пирамиду» на фоне обрыва.
