Серийное оформление
Сергея ЛЮБАЕВА
«В каждой исторической эпохе наблюдаются явления, до некоторой степени только ей свойственные…»
В 1834 году Императорская Российская Академия опубликовала книгу врача Поликарпа Пузино «Взгляд на суеверие и предрассудки».
«В самом деле, кто из нас не слыхал, — пишет автор, — что есть дни счастливые и несчастные? Что встреча с попом или монахом весьма неблагополучная; что не должно стричь ногтей в пятницу; что спустившийся на руку паук предвещает денежный прибыток; что рассыпанная на столе соль означает ссору, и пр.».
«…Суеверие, — утверждает Пузино, — есть мать большей части заблуждений наших. Сим именем называется та слабость ума человеческого, которая и маловажным видам приписывает сверхъестественную силу».
Книга, обличающая суеверные приметы и поверья, появилась не случайно: вера в приметы, интерес к обрядам, гаданиям были распространены в среде дворянства пушкинской поры. Отрицательное отношение к суевериям, характерное для дворянского просветительства XVIII века, в начале следующего столетия сменилось их оправданием.
«Эпоха романтизма, поставив вопрос о специфике народного сознания, усматривая в традиции вековой опыт и отражение национального склада мысли, реабилитировала народные "суеверия", увидев в них поэзию и выражение народной души».
Вопрос взаимоотношения «истинной веры» и «суеверия» в первые десятилетия XIX века был весьма актуален. Вспомним характеристику Германна из «Пиковой дамы»: «…имея мало истинной веры… имел множество предрассудков». Как известно, христианское духовенство осуждало веру в приметы, называя их орудиями демонов. И тем не менее бытовое суеверие прекрасно уживалось с «набожностью» (религиозностью). «Бабушка Щербатова была очень богомольна (здесь и далее курсив мой. — Е. Л.), но вместе с тем и очень суеверна и имела множество примет, которым верила». Мать Базарова в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети» также «…была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света…».
Действительно, в сознании многих людей, современников вышеупомянутых персонажей, понятия «набожность» и «суеверность» (суеверие) тоже были неотделимы друг от друга. Так, П. А. Вяземский в письме к жене от 12 июля 1830 года называет суеверие «набожностью неверующих». С. Н. Глинка, вспоминая свою мать, отмечает: «Глубокая чувствительность удваивала земное бытие матери моей, а душевная ее набожность переносила мысль ее в мир духовный. Суеверие не волновало ее ума».
«Набожность до суеверности» была так распространена в среде русского дворянства, что в противовес ей неоспоримым достоинством в глазах современников выглядела «набожность без суеверия». Приведем ряд примеров:
«Императрица (Елизавета Петровна. — Е. Л.) была государыня слабая, набожная до суеверности и, следовательно, боязливая и малодушная, повелела моего отца отставить от службы из Сержантов порутчиком
[1]». (Из письма В. А. Озерова А. Н. Оленину.)
«Она набожна без суеверия и наружных форм; она сострадательна и благотворительна без хвастовства, и, не вмешиваясь в политические толки, она с горячностью любит свое отечество!»
«Сам молодой человек мне нравится. Он набожен без суеверия, по влечению сердца, и это одно уже ставит его выше толпы нашего знатного юношества, которое полагает гордость своих лет и звания в том, чтобы не уважать ничего, что уважается другими».
«Он сам был хороший сочинитель… но притом был благочестив и набожен без суеверия, верен своему слову, честен и благотворителен; память его доныне благословляется во всей окрестной стране».
Как видим, определение «набожен (набожна) без суеверия» являлось в то время речевой формулой.
Если рассматривать возможность сосуществования «набожности» и «суеверия» не с религиозной, а с психологической точки зрения, никакого противоречия не существует. Во-первых, суеверные приметы никогда бы не укоренились в сознании, если бы не переплетались с христианскими воззрениями. Во-вторых, они поддерживают мистическое настроение верующих, поэтому возникает естественное желание их оправдать, примирить с «истинной верой». В этом отношении интересно письмо В. К. Кюхельбекера к В. А. Жуковскому (1840): «Есть разные поверья: иные мрачные, давят, стесняют душу. Есть другие, которые, хотя и не освящены церковью, однако, мне кажется, безвредны; а если и нет им прочной, истинной основы в Откровении, по крайней мере тем хороши, что хоть тешат страждущее сердце. Решите сами: таково ли верованье наших сибирских учеников Шигимуни, будто иногда небо рождением дитяти возвещает помилование его отцу и матери?»
Такое переплетение суеверных и религиозных представлений было характерно для дворянской среды первой половины XIX века. Неслучайно среди множества примет особое место занимают так называемые церковные приметы. Связанные с ними сюжеты довольно часто повторяются в мемуарной литературе. Так, страшным предзнаменованием считалось по ошибке в церкви «помянуть за упокой» здравствующего человека. «…Священник во время обедни, на ектений, ошибся и вместо того, чтобы помолиться "о здравии" княгини Кочубей, он помянул ее "за упокой". Она, разумеется, как всегда, находилась в церкви, и можно себе представить, какое неприятное впечатление эта ошибка произвела на женщину уже старую и необыкновенно чванную».
