Новиков безуспешно уверял следователей: «Ежели бы я ведал, или хотя бы подозревал, в масонстве быть секте или какому-нибудь расколу, противному государственным узаконениям или клонящимся хотя малейше к возмущению и бунту, какого бы то рода ни было, противу священной особы императорской, или к нарушению народного спокойствия, или даже к каким-нибудь коварствам и обманам, то никогда бы я не вступил в оное, во-первых, по искреннему и сердечному моему благоговению к священной особе императорской, вкорененному в меня из детства от покойного родителя моего и которое до днесь пребывает в моем сердце и сделалось моею натурою ‹…› по тихости и чувствительности моего нравственного характера из детства, что все знающие меня могут засвидетельствовать, что я в жизни моей ни с кем и никогда ни малейшей не имел ссоры, даже со служителями моими поступал так, что в самом гневе никак не мог решиться наказывать». Он не признал себя виновным в том, «чтобы против правительства какое злое имел намерение». Обвинения же, как видно из вопросов, большей частью носили риторический характер. Поэтому Екатерина II, не передавая дело Новикова в Сенат, сама сочла его виновным по шести пунктам обвинения. Ее собственноручным указом от 1 августа 1792 года просветитель был приговорен к 15-летнему заключению в Шлиссельбургской крепости.
Как только молодой священник и преподаватель Тобольской семинарии Петр Словцов в 1793 году заявил в проповеди по случаю бракосочетания великого князя Александра Павловича (будущего Александра I), что «тишина народная есть иногда молчание принужденное ‹…›, если в руках одной части захвачены имущества, отличия и удовольствия, тогда как прочим оставлены труды, тяжесть законов или одни несчастья», так сразу был арестован и отправлен на следствие в Санкт-Петербург. Начальник Тайной экспедиции Шешковский пытался узнать: «… для чего он известную проповедь, которая правилам не только богословия, но и философии, противна, говорить в церкви осмелился, ибо она наполнена совершенно возмущением народа против правительства». Словцову были поставлены в вину также найденные во время обыска в его бумагах резкие слова об… Александре Македонском. Словцов защищался умело, и следствию не удалось найти достаточного состава преступления для рассмотрения его дела гражданским судом. Но и оставить безнаказанной дерзость молодого священника было нельзя; решили, что «сие произошло от слабости его смысла, однако ж не из злого намерения», после чего отправили его «на смирение» в Валаамский монастырь на Ладожском озере. Судьба Словцова сложилась удачнее, чем у Новикова. В 1795 году он был освобожден по ходатайству тобольского епископа Варлаама и при покровительстве митрополита Санкт-Петербургского Гавриила. В дальнейшем он преподавал в Александро-Невской семинарии, где тогда работал учителем философии его старый друг М. М. Сперанский; затем стал чиновником по ведомству народного просвещения, создавал школы в Сибири и Поволжье, дослужился до генеральского чина и написал «Историческое обозрение Сибири», первый том которого вышел в свет в 1838 году.
Екатерина, как и Петр I, стремилась «совместить» европейское просвещение и цивилизацию с отечественным самодержавием и крепостным правом. Вводя в стране систему школьного образования, она следила за преподаванием такого идеологически важного предмета, как история. Поэтому иногда авторы учебников сразу стремились добиться высочайшего одобрения и простосердечно хвастались в предисловии, что удостоились его «с пожалованием ‹…› не малые цены золотой с брильянтами табакерки, полученной мной с достодолжным благоговением».
Не столь догадливых авторов поправляли иным путем. В 1779 году цензурной правке подвергся переводной учебник Г. Ахенваля, а в 1796 году Тайная экспедиция разбиралась с компиляцией М. Антоновского «Новейшее повествовательное описание всех четырех частей света» (CПб., 1795), содержавшей упоминания о придворной борьбе после смерти Петра I в 1725 году: «Большая часть народа желала иметь наследником Петра II, но сильнейшая сторона употребила к возведению на престол Екатерины, супруги Петра I».
[577] Из этих книг были вычеркнуты все «нежелательные» сведения о дворцовых переворотах XVIII века.
Таким образом, «век златой» для интеллигенции закончился уходом наиболее деятельной ее части в оппозицию правительству. Императрица, кстати, в «Наказе» осудила преследования за убеждения. Как писал из Сибири изгнанник уже следующего столетия, декабрист Михаил Лунин, «от людей отделаться можно, от их идей нельзя». Поэтому в XIX столетии государство стало создавать самостоятельную и всеохватывающую систему цензурного надзора, которая только намечалась в Тайной канцелярии и экспедиции.
Престиж монархии
Начиная с XVII века политический сыск был призван охранять не только жизнь государя, но и его «имидж», подвергавшийся сомнению в различного рода «непристойных словах» и неуместных рассуждениях о государственных делах. В этой деликатной сфере петровские преобразования также стали определенным рубежом. Конечно, и в ту эпоху венценосец в глазах большинства подданных оставался носителем высшей справедливости, благоверным и «мяхкосердечным» царем, единственной управой на всевозможных «сильных людей». И все же петровская «революция» невольно внесла в этот благостный облик определенные изменения. Место далекого и почти сказочного «государя царя» оказалось занято живым человеком – энергичным, безудержным, грозным, чье поведение весьма отличалось от традиционного представления о «царских делах».
Едва ли массу «подлых» подданных сильно волновало появление Сената, коллегий, мануфактур – всего того, что обычно характеризует петровское царствование на страницах учебников истории. Но нашим современникам трудно представить себе потрясение традиционно воспитанного человека, который, оказавшись в невском «парадизе», видел, как полупьяный благочестивый государь Петр Алексеевич в «песьем облике» (бритый), в немецком кафтане, с трубкой в зубах изъяснялся на жаргоне голландского портового кабака со столь же непотребно выглядевшими гостями в Летнем саду среди мраморных «голых девок» и соблазнительно одетых живых прелестниц.
Однако и после Петра ситуация принципиально не изменилась. На старинном троне московских царей стали появляться «дамские персоны», к тому же сомнительного происхождения и вероисповедания, что становилось предметом обсуждения «улицы». Власть пыталась усовестить подданных обычными методами. При Екатерине I Верховный тайный совет грозил смертной казнью за «непристойные и противные разговоры против императорского величества»; четыре десятилетия спустя, в 1763 году, Екатерина II издала особый манифест, убеждавший народ «прилежать своему званию и должности, удаляясь от всяких продерзких и непристойных разглашений» – столь же безуспешно, поскольку сам этот документ признавал: всегда найдутся «зловредные истолкователи», которые норовят рассуждать о делах, «совсем до них не принадлежащих».
[578]
Выше уже говорилось о не очень уважительном отношении подданных к Екатерине I. Вторая жена Петра Великого начала восхождение на трон из крестьянской избы. Сохранилось восемь версий ее происхождения; по наиболее вероятной она являлась лифляндской уроженкой литовского происхождения Мартой Скавронской. Польский язык был родным для ее семьи, которую по указанию Петра разыскали, но держали далеко от двора во избежание огласки незавидного родства: брат царицы Фридрих был ямщиком, а сестра Христина с мужем – крепостными.
