Есть у доноса и не менее важная функция: сочетая в себе заботу об общественном благе и личную корысть, он открывал для любого, даже самого «подлого» (с точки зрения социального положения, а не нравственности) подданного возможность «на равных» сотрудничать с государством. Власть же имела информацию, которую не могла бы получить иным способом, да еще бесплатно, и возможность контролировать не только налогоплательщиков, но и своих же представителей и агентов.
Естественно, использование подобного универсального средства породило и проблемы – такие как анонимные и ложные доносы, способные вызвать серьезное недовольство самой правящей элиты. Не случайно после бурного царствования и опричных репрессий Ивана Грозного Василий Шуйский, вступая на престол, торжественно обещал: «Доводов (доносов. – И. К., Е. Н.) ложных мне, великому государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтоб в том православное християнство без вины не гибли; а кто на кого солжет, и, сыскав, того казнити, смотря по вине того: что был взвел неподелно, тем сам осудится. На том на всем, что в сей записи написано, яз царь и великий князь Василий Иванович всеа Русии, целую крест».
[181]
После Смуты донос (он же «извет» или «изветная челобитная») стал частью повседневной жизни Московского государства. Правительства первых Романовых с подозрением относились к любым заявлениям подданных, порочившим честь царской фамилии, пусть даже сделанным случайно – в застольной болтовне «пьянским обычаем». Одновременно утверждался порядок наказания за недонесение, что порой ставило совершенно не причастных ни к какой «политике» обывателей перед нелегким выбором: донести на родственника или приятеля – или самому попасть в соучастники и подвергнуться опасности наказания.
Одна из челобитных 1645 года отражает душевные терзания московского подьячего Афоньки Мотякина. Служил он спокойно в столичном приказе Большого дворца, пока в один летний день незнакомый старец-колодник (приказы и канцелярии XVII–XVIII веков являлись одновременно чем-то вроде «обезьянника» для проштрафившихся лиц, находившихся в ведомстве каждого учреждения) не брякнул в его присутствии: «Слуга де я небесного царя, а не земного», – добавив, что только что вступивший на престол царь Алексей Михайлович происходит «не от прямого царского корени». Грамотный подьячий отлично знал, что это и есть то самое «государево слово», о котором он немедленно должен донести, если не хочет сам угодить в застенок. Дело было к вечеру, и времени сочинять письменный извет уже не оставалось; да и докладывать было некому – царь со всем двором находился в подмосковном Коломенском. Тогда Афонька из Кремля «побежал известить в село Коломенское и дошел до Живого мосту, да испужался итить дале, чтоб меня на дороге не убили воры, что стала темна, и я, Афонька, воротился назад в приказ». Донести срочно было необходимо, но идти страшно – берега Москвы-реки всегда были пристанищем «лихих людей», которым ничего не стоило ограбить и убить. В приказе подьячий провел бессонную ночь, а как только рассвело, вновь «побежал поутру, написав свои речи»; извет запечатал и сверху написал: «Не распечатывать и не честь писмо, безумного речи», – не дай бог кто-то прочтет и соблазнится.
[182]
Спустя почти 80 лет, в январе 1724 года, в петровскую Тайную канцелярию был приведен столь же перепуганный доносчик Михаил Козмин, о котором чиновники записали в протокольном журнале, что он на вопросы отвечать не мог, а «дражал знатно со страху, и, как вывели его в другую светлицу, и оной Козмин упал и лежал без памяти, и дражал же, и для того отдан по-прежнему под арест».
[183]
В обоих случаях маленького человека гнал в застенок страх оказаться недоносителем и тем самым – государственным преступником. Уже Соборное уложение 1649 года подробно регламентировало процедуру подачи доноса по политическим преступлениям – «государеву слову и делу»:
«12. А будет кто на кого учнет извещати великое государево дело, а свидетелей на тот свой извет никого не поставит, и ни чим не уличит, и сыскать про такое государево великое дело будет нечим, и про такое великое дело указ учинить по разсмотрению, как государь укажет.
13. А будет учнут извещати про государьское здоровье, или какое изменное дело чьи люди на тех, у кого они служат, или крестьяне, за кем они живут во крестьянех, а в том деле ни чем их не уличат, и тому их извету не верить. И учиня им жестокое наказание, бив кнутом нещадно, отдати тем, чьи они люди и крестьяне. А опричь тех великих дел ни в каких делех таким изветчиком не верить.‹…›
16. А кто на кого учнет извещати государево великое дело, или измену, а того, на кого он то дело извещает в то время в лицах не будет, и того, на кого тот извет будет сыскати и поставить с изветчиком с очей на очи, и против извету, про государево дело и про измену сыскивати всякими сыски накрепко, и по сыску указ учинить, как о том писано выше сего.
17. А будет кто на кого доводил государево великое дело, или измену, а не довел, и сыщется про то допряма, что он такое дело затеял на кого напрасно, и тому изветчику то же учинити, чего бы довелся тот, на кого он доводил».
Уложение не только юридически закрепило обязательность доноса о государственном преступлении и ответственность за недоказанные обвинения. Наказание следовало также за уничтожение извета; смертная казнь и конфискация имущества грозили родственникам государственного преступника, если они «про измену того изменника ведали», но не донесли. Особо оговорены были порядок подачи изветов о государственных преступлениях и ответственность за недонесение:
«18. А кто Московского государьства всяких чинов люди сведают, или услышат на царьское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысл и им про то извещати государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всея Русии, или его государевым бояром и ближним людем, или в городех воеводам и приказным людем.
19. А будет кто сведав, или услыша на царьское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысл, а государю и его государевым бояром и ближним людем, и в городех воеводам и приказным людем, про то не известит, а государю про то будет ведомо, что он про такое дело ведал, а не известил, и сыщется про то допряма, и его за то казнити смертию безо всякия пощады».
С той поры донос стал проверенным средством сведения счетов и оружием политической борьбы, особенно во времена придворных смут 80-х годов XVII века. «В том же году пытан и казнен, по извету Филиппа Сапогова, ведомый вор и подыскатель Московского всего государства бывший окольничий Федька Шакловитый. ‹…› Во 199 (1690/91) году пытан и казнен на площади ведомый вор и подыскатель Московского государства Андрюшка Ильин сын Безобразов за то, что он мыслил злым воровским умыслом на государское здоровье: присылал к Москве от себя с людьми своими; а в грамотке его написано к жене его, что послал он грамотку с людьми своими, мельника да коновала, и тебе б, жене моей, поить их и кормить, и всем снабдевать, и на выходы государевские с людьми посылать. И по розыску и по извету тот мельник и коновал за злой воровской умысел сожжены на Болоте. А вора Андрюшки Безобразова поместья и вотчины розданы в раздачу бесповоротно. В том же году, по извету человека боярина князя Андрея Ивановича Голицына и по розыску, что боярин, также и теща его, боярыня Акулина Афанасьевна, говорили про царское величество неистовые слова, и за ту вину ему, боярину князю Андрею Ивановичу, на Красном крыльце сказана сказка: „Князь Андрей Голицын. Великие государи указывали тебе сказать, что ты говорил про их царское величество многие неистовые слова, и за те неистовые слова достоин ты был разоренью и ссылке, и великие государи на милость положили: указали у тебя за то отнять боярство, и указали тебя написать в дети боярские по последнему городу, и жить тебе в деревне до указа великих государей“«, – сообщает хроника дворянина Ивана Желябужского о громких политических делах московской знати в 1689–1691 годах.
[184]
