Упорно держался на пытке упоминавшийся нами донесший на своего барина дворовый человек полковника Давыдова Семен Жуков. После того как его хозяин от обвинения категорически «отперся», а свидетели из дворни дружно показали, что их господин никаких «поносных слов» в адрес Миниха и Бирона не произносил, Жукову на первой «виске» дали 11 ударов и вновь провели очные ставки при свидетелях. Доносчик не изменил показаний и получил 15 ударов; на этот раз вместе с ним пытали двоих свидетелей, но они тоже не дрогнули. Состояние здоровья избитого Жукова настолько внушало опасения, что к нему был приглашен священник; но и на исповеди он заявил, что его донос «правый». После выздоровления его отправили на пытку в третий раз, но и после новых 15 ударов (в присутствии самого Ушакова) он остался при своих показаниях. И барин, и его зять, и свидетели-дворовые опровергали донос Жукова. Если бы хоть один из них испугался и поменял показания, дело могло обернуться для полковника плохо; в данной же ситуации его освободили без пытки. Упорный холоп был признан виновным и отправился в ссылку на сибирские заводы – но без наказания кнутом и «урезания» ноздрей. Возможно, этим послаблением он обязан своему предыдущему доносу 1738 года о похищении его барином стола, изразцов и других предметов обстановки из царского дворца «по коломенской дороге» (но материалов следствия по этому обвинению в деле нет).
Еще более стойким оказался рецидивист-разбойник Гаврила Никонов, промышлявший в составе шайки под Петербургом. Попавшись в 1737 году, он и его сообщники как особо опасные преступники были отправлены в Тайную канцелярию. Никонова опознали жертвы и назвали соучастники, но следователи оказались бессильны: Гаврила вытерпел шесть пыток – но ни дыба, ни кнут, ни «зжение огнем» в присутствии майора гвардии Альбрехта и самого Ушакова не заставили его «виниться». Пытавшийся «разговорить» преступника на исповеди священник Михаил Лукин также потерпел неудачу, о чем по обязанности доложил.
[400] Лихой разбойник был приговорен к смерти, но даже будучи подвешенным за ребра на крюке, грозил следователям и умер нераскаявшимся грешником.
Молодая «девка»-воровка Прасковья Григорьева тоже не испугалась пытки. В 1704 году, взятая с поличным – украденными у солдатских «женок» Федосьи Соколовой и Пелагеи Даниловой перстнями, серьгами, зеркальцем и кокошником, она тут же объявила «слово и дело», обвинив обворованных ею жертв в том, что они якобы говорили: «Живут де они, государыни царевны с певчими и родят робят». «Женок» тут же взяли к следствию; так как они, естественно, «запирались», им грозила пытка. Тогда Прасковья подослала к Федосье и Пелагее еще одну «колодницу» Арину с предложением пойти на мировую: пусть они не ищут на Прасковье «покраденного», а она «смолвит с них государево слово». На предостережение Арины, что за «переменные речи» ее будут пытать вновь, Прасковья ответила: «Бог поможет вытерпеть, а за кражу будет хуже», – видно, надеялась после неизбежной пытки отделаться поркой в качестве лжедоносчицы, а не отправиться в ссылку за воровство. Но солдатки от сделки отказались и, в свою очередь, уговорили Арину подать донос на хитрую воровку.
[401]
Иные колодники, не отличавшиеся такой выносливостью, не доживали до конца следствия. Если арестант после пыток отходил в мир иной, то караульный сержант доносил, что такой-то поднадзорный по «в ночи умре без исповеди»; затем по распоряжению начальства «тело его зарыто в землю за Малой рекою Невою на Выборгской стороне».
[402]
Высокопоставленные подследственные обычно «ломались» быстро. Одним из немногих упорных оказался Арман Лесток – не только с пытки ни в чем не признался, но еще и объявил голодовку. Жестокие порядки петровского и аннинского времен стали постепенно смягчаться к середине столетия. Вступившая на престол в ноябре 1741 года в результате очередного дворцового переворота императрица Елизавета Петровна, отправившая в ссылку семью императора Ивана Антоновича и его министров (последних после ареста «следовали», но не пытали), не могла не думать о своей репутации. Осуждение и шельмование членов свергнутого правительства сопровождались раздачей милостей: была объявлена очередная амнистия (однако без снисхождения к осужденным «по первым двум пунктам»), «сложены» штрафы по 10 копеек с подушной подати на 1742 и 1743 годы и «казенные доимки» за 1719–1730 годы; ликвидирована и сама Доимочная комиссия.
[403] Тайная канцелярия получила распоряжение: «наказаний не чинить» обвиняемым в оскорблении брауншвейгской фамилии, а также ложно объявившим «слово и дело» духовным лицам (коих надлежало передать в Синод). Судя по протоколам, сыскное ведомство замерло на несколько дней, прекратились допросы и пытки; но уже в декабре оно продолжило обычную работу в неизменном составе и с прежним жалованьем.
В 1742 году сенатским указом была отменена пытка малолетних. При обсуждении этого проекта высшие учреждения империи – Сенат и Синод – спорили, кого именно считать малолетним: духовные отцы полагали, что раз присягу подданные принимают с 12 лет, то и пытать их можно уже в этом возрасте. Сенаторы настояли, что малолетними «как мужеск, так и женск пол, надлежит считать от рождения до 17 лет».
[404] Установлено было также правило, что «судьи» должны подписывать «пыточные речи», не выходя из застенка – во избежание их искажений от «лакомства» подьячих.
[405] Проект нового Судебного уложения 1742 года предусматривал также запрет на пытку рожениц и беременных женщин, стариков старше 70 лет, сумасшедших и служащих первых восьми чинов по Табели о рангах (восьмой чин, напомним, давал потомственное дворянство). Поскольку новый свод законов не был принят, де-юре эти нормы не вступили в действие; но де-факто во времена «доброй Елизаветы» применение пытки было не слишком частым. В 1751 году была отменена пытка в корчемных делах (о незаконной продаже водки), но для «корчемников» оставлен пристрастный допрос под батогами и «кошками». В следующем году пытку отменили в провинциях, присоединенных от Швеции по Ништадтскому и Абоскому договорам 1721 и 1743 годов. Когда в 1753 году производивший в Брянске следствие над беглыми крестьянами подполковник Лялин просил разрешения пытать или «пристращивать» батогами, поскольку виновные, знавшие, что по указу Сената «розыска» делать не велено, правды не говорили, то предписано было прислать на рассмотрение Сената экстракты о каждом, «ибо без того точного решения положить нельзя». В начале 1760-х годов в Сенате обсуждались различные предложения о введении ограничивавших пытку норм – в частности, о недопустимости ее использования, если в деле существовали бесспорные доказательства вины; об ограничении ее тяжести (не должна была превосходить положенного по суду наказания).
