Другой корреспондент из Киева приходил к такому же выводу, сравнивая дореформенный кабак с винной лавкой: «Всякий знает, что такое кабак, какое это было ужасное социальное зло; но этот вертеп, это собрание пьяниц имело одно важное преимущество перед чопорной винной лавкой: эта сумасшедшая палата несчастных алкоголиков, их безумные выходки и пьяные оргии были все-таки скрыты от взоров посторонней публики и потому не могли так оскорблять ее нравственные чувства, как оскорбляют теперь, когда кабак перенесен на улицу. Вся улица здесь, особенно под праздники и в праздники, бывает запружена рабочими, торговцами и тому подобным людом, то и дело выносящим из лавки бутылки с живительной влагой, тут же распиваемой. Через несколько часов вся улица уже пьяна и представляет из себя вертеп беснующихся на все лады, ни дать ни взять настоящая картина сумасшедшего дома: здесь и песни, и крики, и стоны, и смех, и слезы с проклятьями, — все слилось в общий гул, среди которого как-то особенно выделяются самые непристойные слова. К ночи то там, то сям, под заборами лежат уже замертво пьяные, нередко избитые и окровавленные, а иногда и ограбленные».
Министерство финансов вынуждено было уже в 1898 году признать, что «благотворные последствия введенной реформы ослабляются растлевающим влиянием частных питейных заведений, в которых сохранились традиции прежнего кабака» — обман покупателей, содержание притонов и так далее. А сидельцы казенных винных лавок были прямо заинтересованы в увеличении продажи, поскольку от оборота зависели категория «точки» и их собственное жалованье.
В итоге исследователи винной монополии за двадцать лет ее существования затруднялись дать ее результатам однозначную оценку и признавали как ее успехи, так и то, что на рубеже веков россияне стали пить гораздо больше. Однако статистические выкладки (по разной методике) показывали, что Россия в начале XX столетия была далеко не самой пьющей страной, занимая по потреблению алкоголя на душу населения 8-е или даже 11-е место в мире и сильно уступая в этом отношении, например, Франции или Германии.
Дело в том, как пили. В России, стране «запоздалого» капитализма, его развитие было, по сравнению с веками европейской истории, сжато по времени и «накладывалось» на сопротивление традиционных общественных институтов и патриархальные стереотипы сознания. Такой путь приносил не только успехи (известные по любым учебникам рост современной промышленности, строительство железных дорог и т. д.), но имел и оборотную сторону: разрушение, распад прежнего уклада жизни и социальных связей, причем не только в нижних слоях общества. Не случайно судебная практика той эпохи отмечала быстрый рост самых варварских преступлений, совершавшихся в погоне за наживой вполне «чистой» публикой. Громкие процессы давали основание современникам даже говорить об «озверении нравов всего общества»{86}.
В это время спиртное уже стало своеобразным атрибутом национального образа жизни, сопровождая любое сколько-нибудь выдающееся событие как в официально-государственной сфере, так и в быту. Подрядчик или предприниматель выкатывал бочонок рабочим после успешного завершения работ. Молодой сапожник или портной обязан был устроить «спрыски»; товарищам и мастерам по окончании обучения. Помещик «ставил» ведро-другое своим крестьянам на праздник, тем же часто заканчивалась сельская сходка; уважающий себя хозяин обязан был угостить соседей, собравшихся к нему на «помочи» или по каким-либо иным делам. Отсутствие в таких случаях выпивки уже рассматривалось как «бесчестье».
«Сильно противились, пришлось пропоить 40 рублей, прежде чем позволили выйти»; «когда просил о выходе — 1/4 ведра, при составлении приговора — 1/2 ведра, домой пришли — 1/4 ведра, к земскому начальнику пошли — 1/2 ведра», — так описывали процедуру выхода из общины псковские крестьяне в начале XX века. Ответы на упоминавшуюся выше анкету князя В. Н. Тенишева показывают, что в деревне уже и женщины «напиваются при любом удобном случае», а сама выпивка теперь превращается в обряд: «Без блинов не масленица, а без вина не праздник»{87}. С изумлением описал эту традицию публицист М. О. Меньшиков в журнале «Вестник трезвости»:
«В дни праздничные казенные лавки для продажи водки открываются не раньше 12 часов. Предполагается, что обедня уже отошла. Задолго до полудня у казенных лавок образуется толпа, очень длинный хвост, как у театральной кассы. Тут и ломовые извозчики, и кухарки, подростки, нищие, дворники, плотники, сапожники, мастеровые. Стоят налегке, кто в чем выскочил, дрожат от холода, сплевывают бегущую слюну, подшучивают, переругиваются.
Есть что-то страшное в этом стоянии у врат питейной лавки под торжественный гул колоколов, когда в храмах идет служба. Похоже на то, что и тут идет какая-то служба. Как будто перед святилищем, и здесь чего-то ждут, каких-то поднимающих душу внушений. Потому именно, что день праздничный, священный, по-видимому, желают провести его особенно, как будто даже религиозно, на свой лад, конечно. Когда двери открываются, в толпе проносится радостный вздох. По очереди чинно старик исчезает в дверях за подростком, баба за стариком, молодой парень за бабой, пока не покажется обратное шествие уже с прозрачными как слеза бутылками в руках. У всех удовлетворенные, но в то же время серьезные, проникновенные физиономии. Несмотря на присутствие городового, многие не могут утерпеть и хлопают дном бутылки о ладонь. Поразительна сама сцена распивания. Человек снимает шапку, набожно крестится широким русским крестом и очень серьезно, почти строго начинает лить в горло водку.
Это крестное знамение, которое я наблюдал множество раз, всегда повергало меня в самое грустное изумление. Что это такое? Страшно вымолвить, но ведь это уже совсем религиозный обряд! Я нарочно всматривался: это тот же искренний, простодушный православный крест с тою же молитвенною серьезностью. Когда станешь припоминать, что теперь в народе без водки уже ничего не делается, что без нее — праздник не в праздник, что все великие моменты жизни — рождение, крещение, заключение брака, смерть, все великие воспоминания христианства и истории, все юридические и бытовые акты непременно требуют питья водки и без нее уже невозможны, то почувствуешь, что тут мы имеем дело действительно с культом»{88}.
После праздничных рождественских гуляний 1911 года московские репортеры сообщали: «В эти дни у нас переполнены все специальные отделения больницы, приемные покои, полицейские камеры… В Арбатский приемный покой, например, на праздниках было доставлено около 150 человек пьяных. Из них 25 были бесчувственно пьяны. Один "сгорел от вина" — скончался. 15 человек пьяных были доставлены с отмороженными частями тела. В Лефортовский полицейский дом на празднике, как мы слышали, доставлено было 28 трупов. Из них большая часть "скоропостижно умерших", т. е. тоже сгоревших от вина»{89}.
В Петербурге же в 1904 году в «камеры для вытрезвления» при полицейских участках Петербурга попали 77 901 человек, «появившиеся в публичных местах в безобразно-пьяном виде». Обследование бюджетов петербургских рабочих показало, что с повышением уровня квалификации и заработка их расходы на спиртное росли и абсолютно, и относительно. Причем при более высоком доходе и культурном уровне горожан (и более широких возможностях удовлетворения своих культурных потребностей) они пили намного больше деревенских жителей — в 3—4 раза. Особенно велика доля таких расходов (до 11 процентов бюджета) была у тех, кто не имел своего угла и поэтому больше времени проводил в трактирах и тому подобных общественных местах, даже при нередкой нехватке денег и превышении расходов над доходами. Водка в городских условиях уже стала необходимым и даже престижным продуктом.
