Вообще-то Серафима Ильинична Морскому нравилась. Она, в отличие от большинства беспросветных трудоголиков, беззаветно преданных построению нового государства, рассуждала здраво и была довольно образованной. И ведь она действительно выполняла просьбу Морского. Обвинять ее было, по меньшей мере, бестактно… Морской понял, что погорячился.
— Какой теперь с нас спрос? — продолжила редактор.
— Вы правы. Никакого, — вздохнул Морской, признавая поражение.
— А с вас — напротив! Спрос по первое число! — переключившись на текучку, Серафима Ильинична заговорила обычным редакторским тоном: — Погодите минутку, я схожу поскандалю к машинисткам, а потом обсудим вашу последнюю публикацию. Вот уж действительно, хочется спросить: «Вы почему это напечатали?» Ожидайте в кабинете, — тут она заметила Николая и добавила: — Оба! Вы, Горленко, тоже мне нужны.
Дорожки Морского и его бывшего ученика все никак не хотели расходиться.
— А что, мой стих такой плохой? — уже в кабинете спросил Николай, насупившись.
— Не знаю, — соврал Морской. — В поэзии не разбираюсь. — И принялся читать извлеченный из портфеля черновик последней статьи, содержание которой совсем уже позабыл, но, судя по заявлению редактора, должен был немедленно вспомнить.
— Так-так! — вернувшись, товарищ Гопнер глянула Морскому через плечо. — Горленко, пройдите в бухгалтерию за гонораром, а вы, Морской, останьтесь для беседы. Речь пойдет о статье про аванград. Там, где вы пишете, как когда-то в театре Франко для пущего эффекта в середине спектакля на головы зрителям выбросили живых кур. Этой истории уже почти пять лет. С чего вы вдруг решили ее вспомнить?
— Э… — Морской растерялся. — Это красивое и показательное происшествие. Оно оживляет статью. Как пример былых перегибов. Я же пишу потом, что, к счастью, харьковские театры от таких тенденций отошли и вместе со всеми советскими театрами…
— «…понимают теперь, что авангард это не провокации ради провокаций». Я умею читать, Морской. И мне не нравится, что про кур приводится исключительно ради увеселения читателя. Газеты должны не развлекать, а информировать. А вот вообще вопиющая диверсия! — Редактор перескочила на другую часть текста. — «Гротескная сатира — своеобразный конденсированный театр без «воды», наподобие того молока, которое приходило к нам из Америки в голодные годы». Это, простите, что за преклонение перед Западом? Политическая слепота? На вас не похоже.
— Э… Стоп-стоп-стоп, — Морской нашел в черновике вырванные из контекста фразы. — Про молоко… Смотрите, в статье ведь я вспоминаю о нем в момент выделения недостатков спектакля, стало быть, подаю с негативным смыслом… Ругаю это молоко… В чем тут оправдываться? Вы ведь нарочно придираетесь, я знаю.
— Да, нарочно. — улыбнулась Гопнер. — Хочу, чтобы вы почувствовали, что редактор может быть довольно неприятным. Понимаете, ваш вчерашний демарш с убийством костюмерши…
— Демарш? Мой? Я, что ли, это все устроил?
— Жаль, что не вы. Так было бы больше шансов найти убийцу. Мы без него в ужасном положении. Завязка дана. Теперь пора писать, как доблестные органы успешно раскрывают это дело. Иначе история выглядит как порочащая нашу милицию. И что? А то, что мы связались и с ОГПУ, и с нашим НКВД, и еще лишь наша секретарь знает с кем, но никто не дает никаких гарантий. И информацию тоже не хотят давать. Но мы советская газета, и мы не можем дать сообщение о преступлении, не написав потом, что его раскрыли. О чем ты только думал, когда инициировал публикацию новости?
— Об убийстве замечательного человека, — честно признался Морской. — О том, что не хочу быть единственным, кто знает, что это не несчастный случай. О том, что убийце нельзя позволить спустить это с рук… О репутации нашей милиции уж точно не думал…
— А зря! Теперь придется. Надеюсь, я в начале разговора достаточно дала понять, каким недобрым может быть редактор? Вы же не хотите такого отношения? Короче, мы отводим колонку для новостей по этому делу и ежедневно станем оповещать читателей об успехах следствия. Если успехов не будет — найдете!
— И вы туда же, Серафима Ильинична? Ну как я их найду?
— Выходит, журналист не такой уж и сторонний наблюдатель. — хихикнул Коля, увлекшийся текущим разговором и простоявший все это время у двери. — Ну же, товарищ Морской, решайтесь! Похоже, устами Серафимы Ильиничны с вами говорит сама судьба!
8
Судьбоносный момент. Глава, в которой все портит жилищный вопрос
— Простите, не возьмусь, — Морской твердо решил не ввязываться ни в какие инсинуации, связанные с убийством Нино́.
— Правда? — Серафима Ильинична нехорошо сощурилась. — Хотите, может быть, до конца дней своих строчить передовицы?
Писать передовицы среди столичных журналистов считалось настоящим наказанием. Получая жуткие неповоротливые тезисы, ты должен был на ходу обернуть их в красивый текст. За недонесение нужной идеи карали очень строго, за творческую переработку мысли могли отдать под суд, за перебор с «писали явно под диктовку» уже кого-то как-то увольняли.
— Могу и построчить…
На Морского довод не подействовал. Не испугавшись НКВД, он, конечно, был готов пойти также и против начальства.
— Нельзя! — перешла на крик товарищ Гопнер. — Поймите вы, нельзя на страницах передовой советской газеты сообщить об убийстве и не написать потом о том, что его раскрыли. Советская действительность не терпит очернений… Все издания, что вчера дали заметку про костюмершу, сегодня вымаливают у милиции хоть какие-то сведения о прогрессе. Но мы с вами поступим иначе. Вы виноваты, вам и разгребать…
— Я дико извиняюсь! — снова вмешался Коля. — Но информацию вам давал я. То есть виновен я, меня и казните… А товарища Морского не надо. Он, хи-хи, мне еще пригодится.
Морской застонал, а товарищ Гопнер поправила очки, глянула в упор на нарушителя и рявкнула:
— Закройте дверь! — потом внезапно изменила тон: — С внутренней стороны. Садитесь, разговор вас тоже касается. Я, конечно, сама виновата, не проверила все до конца. Я помню, Николай, вы не думайте. Какой-то тип из служивых сказал, что дело уже почти раскрыто, а я поверила. В общем, я тоже виновата и вот теперь вас обоих прошу помочь. Ну, Николай, ну я же знаю, кто ваш дядя. Какие-то подробности вы сможете нащупать? Чуть позже надо будет придумать этой истории счастливый конец, и всех-то дел.
— Что значит «придумать»? — хмыкнул Морской. — Я театральный критик и эссеист, специализирующийся на истории Харькова. Я ни бельмеса не смыслю в криминалистике. Как я буду о ней писать?
— Легко, непринужденно, интересно. С иронией. Ну, как обычно пишете, Морской! Задача — держать читателя в напряжении, а потом обрадовать счастливой развязкой. Забудьте, что я говорила об информировании. Я погорячилась. Да бросьте! Вы же славитесь умением на ровном месте выстроить сюжет и всех очаровать, раз…вив из одного сомнительного факта громкую статью!
