— С гостями хватит, давай про жителей! — вернул Морского в реальность хозяин кабинета. — Про Тальори — хорошо. Про Дунаевского — чудесно. Только что ж они у тебя все в Москву и Ленинград поуезжали? Спасибо, конечно, и на том, что уехали, куда надо, а то всякое бывает… Надо бы для харьковской части найти того, кто остался.
— Простите, — удивился Морской, — я подавал несколько эссе про наших современников, вы, видимо, еще не добрались… Они не уехали. И не собираются, насколько мне известно. Любят Харьков, любят Украину. Там про Кулиша, про репетицию у Леся Курбаса…
Нарком нахмурился и поднял от бумаг тяжелый взгляд. Морской осекся, предчувствуя беду.
— Я не добрался, да. И не доберусь. Тебе так лучше будет, — и пояснил с явной горечью: — С ними дело гиблое. Не время сейчас. Слыхал о вредителях в комиссии по украинизации и их попутчиках из интеллигенции? То-то! Двурушничают: отсчет времени от Великой Октябрьской ведут, идеалы коммунизма воспевают, а сами людей от центра отворачивают. Порочат имя украинского большевика, хвылевизмом своим бросают тень на верных товарищей. За украинскую культуру ратуют, и сами же ее под нож толкают, психопаты хреновы… — Нарком тихо, но смачно выматерился. — И не смотри на меня так! Самому больно! Кулиш мне друг взаправдашний! Да, друг. Но дело партии важнее. Нам сейчас персоналии нейтральные нужны. Без национального уклона. Сечешь? Знаю, что все наоборот еще недавно говорил. Но куда деваться? Меняется все, сам видишь. Враг не дремлет.
Морской, как ни был огорчен и взбудоражен, все же понимающе кивнул. Нарком между тем вытянул из ящика стола листы с печатным текстом и красными, написанными от руки, примечаниями на полях. Морской узнал свою статью про «Березиль». Ту самую, до которой Николай Алексеевич якобы «не добрался». — Сам текст хороший, но по сути… Хотя… — он принялся читать начало. Довольно бегло, но воспроизводя все акценты с точным пониманием. — «Харьков — город вахтеров. Если ты, товарищ, действительно хочешь попасть куда-то (а не просто потолковать с себе подобными в очереди за пропуском), сразу иди на проходную. Победишь вахтера — победишь все учреждение. Чтобы попасть на репетицию в «Березиль», вашему покорному слуге пришлось пойти на небольшое ухищрение». — Нарком отвлекся от чтения и вновь посмотрел на Морского. — Прям жалко убирать материал.
— Так, может, все же? — с робкой надеждой спросил Морской.
— Ладно. Отдельной статьей в какой-нибудь периодике этот текст обкатай. Посмотрим, что критика скажет.
Морской состроил кислую мину.
— Что ты кривляешься? — расстроился нарком. — Энциклопедия непроверенных материалов не потерпит. С Врубелем отлично ведь вышло. Мы с тобой думали, что художник, а для общественности — вредитель, агитирующий за попов и церковь. И ведь как хорошо, что мы узнали это на пробе в быстро забываемом журнале, а не после выхода нашей Энциклопедии.
— Это не общественности Врубель не подошел, — в который раз кинулся защищать статью Морской. — Это одной вполне конкретной критикессе. Да еще и по вполне понятным мотивам личной мести. Да еще и по ошибке — мстить мне, на самом деле, ей не за что…
— Наворотил пустых слов! — отмахнулся нарком. — Давай по существу и без этих драм. Меня, вон, еще люди ждут в приемной. С Врубелем вопрос решенный. С «Березилем» — текст на проверке публичным мнением. Теперь вот тебе текущая задача: надо найти подходящего талантливого харьковского жителя. Я помню, ты держал на примете какого-то заводчанина. Чекист, герой войны, гроза банд… Единолично очистил Харьков от преступности после гражданской и скромно ушел в тень работать на завод…
— Это Саенко, — оживился Морской. — Я хотел им заняться, да плюнул. Он не признается, что он это он, и интервью давать отказывается. А может, и не он вовсе. Может, действительно однофамилец. У фото из старых газет такое качество, что я и сам за Саенко сойду, если папаху надену. А к личному делу меня, естественно, никто не допустит… — Тут Морской вспомнил, что Степан Афанасьевич находился в театре во время убийства Нино́ и многозначительно протянул: — Хотя… Знаете, пожалуй, я вижу способ… Будет нам харьковская легенда и знаменитый скромный заводчанин. Предложение ваше понял. Сделаем!
* * *
— Далековато у вас общежитие! — присвистнул Коля, когда услышал, что идти надо аж к Малому театру. И ладно бы с похода этого был толк. А так… Осмотр рабочего места костюмерши не дал ничего, кроме понимания, что все эти обыски ни к чему не приведут. Просторная комната, в зависимости от конкретного применения именуемая то примерочным залом, то складом, то кабинетом, пребывала в настолько давнем и запущенном беспорядке, что незаметными оказались даже результаты работы угрозыска. Ребята писали в отчете, что «перевернули все вверх дном», а сотрудники театра утверждали, что в помещении ничего особо не изменилось. Причем, всякая вещь — и веера, и сундуки, и чучело попугая, и кованая буржуйка, и ящик с непарными чулками — все это в равной степени казалось вещами и подозрительными, и совершенно естественными в данной обстановке. Вдобавок выяснилось, что Нино́, помимо постоянной службы, еще и ходила на подработки в другие учреждения. Предстояло наведаться во все эти места, потому времени, потраченного на дорогу, было жаль. Полчаса туда, столько же обратно… Николай вздохнул: — Эх… Хорошо вашему Анчоусу. Вышел утром из своей комнаты, и уже на работе.
— Нино́ бы с вами поспорила! — прокомментировала Ирина. — Она почти три года жила у себя в костюмерной и так от этого устала, что переехала бы даже, если б ей дали комнату на Луне. С жилищным вопросом, как, впрочем, и со всем остальным, у Нино́ были сплошные приключения. До войны она жила на Рымарской в доме у театра. Эвакуировалась, как все в то время, куда глаза глядят. Точнее, туда, где есть работа и не стреляют. Вернулась в свой любимый город и… обнаружила в своей комнате и среди своих личных вещей некую знаменитую по тем временам драматическую актрису, прельстившуюся близостью дома Нино́ к университетскому саду. Года четыре Нино́ не теряла надежды выгнать оккупантку, писала жалобы, ходила по инстанциям… Все лишь сочувственно мотали головами, ведь у бесстыжей артистки был такой могущественный покровитель, что даже моя Ма ничем не смогла помочь. А много позже, когда покровитель между женой и артисткой выбрал все же жену, и оккупантку можно было выселить, Нино́ вдруг начала ее жалеть и, заявив, что не хочет выселять на улицу несчастную девицу, подала, наконец, руководству театра прошение о месте в общежитии. Единственная помощь от Ма, которую Нино́ приняла, — позволила похлопотать, чтобы вместо общежития для театральных одиночек, вы, наверное, знаете этот «Сельский дом» на площади Розы Люксембург, дали комнату в семейном общежитии на Жаткинском въезде. Туда тогда заселили семьи березильцев и кое-кого из наших сотрудников.
— Одну костюмершу вместо целой семьи? Умеет ваша Ма «хлопотать»! — заметил Коля с осуждением.
— Во-первых, не одну, а вместе с балериной Штоль. Галюня числится в комнате у Нино́, хотя живет по большей части у родителей. Во-вторых, не судите о том, до чего ваш мозг еще не дорос! — Ирина говорила грубые вещи совершенно ровным тоном, потому нельзя было понять, обижается она, пытается обидеть или просто поддерживает разговор. — Ма у меня большая молодец. Она всегда, когда это уместно, старается судить по-справедливости. Муж Нино́ был героем! Помощником начальника милицейского отряда. Попал в засаду в 18 году, был убит бандитами наповал. Если бы не эта смерть, Нино́ было бы положено семейное общежитие. В смерти этой она не виновата, значит… — Ирина вдруг выдохлась. — Вообще, я в этом всем не разбираюсь. Имеете претензии — озвучивайте Ма или администрации. И, кстати, мы уже пришли…
