Как и ожидалось, обыск не принес ничего нового. На полу, поверх старой шторы, валялся ворох каких-то вещей.
— Это костюмы из театра. Нино́ иногда брала работу на дом и что-то тут с ними мудрила. А штора — вместо мешка. В нее удобно все заворачивать, — пояснила Ирина. — Нино́ еще шутила, что она, как Дед Мороз, ходит с мешком за плечами, всем раздает подарки и требует взамен стишки и танцы, разве что список плохих детей товарищу Сталину не относит. Мы смеялись. Боже, сколько же мы с ней все время смеялись!
Ирина вдруг сильно побледнела и расплакалась.
— Простите, не могу тут находиться… Столько воспоминаний. Кажется, будто Нино́ вышла вскипятить чайник и все… Я… Я лучше пойду наверх. Мы все равно не знаем, что искать… Зря мы сюда пришли…
— Я с вами! — на этот раз Света решила не оплошать и расспросить Яновичеву во что бы то ни стало.
* * *
Чтобы попасть на второй этаж, нужно было снова выйти на улицу и зайти в соседний подъезд. Сразу за дверью вверх убегала крутая узкая бетонная лестница, из-за размеров которой жильцам при переездах приходилось, на итальянский манер, затаскивать мебель на ремнях через окна. На этаже все было так же, как внизу, только вместо штор, любовно украшающих окошки коридора Нино́, тут на стеклах красовались рисунки самого разного толка. От всегдашних подъездных пошлостей до настоящих произведений искусства, оставленных, например, частенько приезжающим по делам в Харьков художником Самокишем. Ирина видела его лишь единожды, но составила самое благоприятное впечатление. Несмотря на почтенный возраст и регалии, здороваясь, он вытягивался по струнке, щелкал воображаемыми шпорами и принимался шутить. Когда Нино́, завидев Самокиша, притащила зубной порошок, разведенный водой, и уговорила художника расписать окно, Петрицкие даже немного поворчали. А сейчас гордятся рисунком и непременно рассказывают всем гостям, кто и когда его делал.
— Я вас догоню! — шепнула неугомонная Света и отправилась к Ванде Адольфовне.
Ирина сделала глубокий вдох, загнала плохие эмоции в дальний угол сознания и постучала в последнюю дверь коридора. Как всегда, заходя к Петрицким, Ирина улыбнулась и сощурилась от обилия света. Большущая комната на три окна, прежде всего, была мастерской художника, а уж потом спальней и гостиной. Тахта, накрытая разноцветным ковром, пряталась от света за небольшим шифоньером, по ту сторону которого стоял небольшой круглый столик для приема гостей. Но главным действующим лицом в комнате были большие, выставленные буквой Т столы, служившие Анатолию Галактионовичу для работы. Впрочем, это днем. Вечерами же ковер с тахты перемещался на пол и на него, кто по-турецки, кто на коленках, кто полулежа, усаживались многочисленные гости. Возвышенные дискуссии о новом театре и смысле жизни перемежались забавными бытовыми историями или даже грубыми анекдотами. Все это называлось «Жаткинские посиделки». Морской частенько брал на них Ирину. Его же, разумеется, ввела в весь этот круг Нино́.
— Невозможно поверить, что ее больше нет, правда? — спросила Лариса, словно читая Иринины мысли. — Анатоль сказал, что с ней ушла эпоха. О, все ее рассказы про балетных! Вы помните? Так мило было слушать. Все рушится. Мы уже будем все совсем другими. Еще и эти, чтоб их, переезды. Мы с Курбасами очень скоро отъезжаем в отдельные квартиры за Госпромом. Конечно, это хорошо, но ведь и страшно. Жить всем отдельно — это как-то даже не представимо. Вокруг кого же будут чаепития? Народ пойдет к нам или к Курбасам? И пойдет ли…
— Как обычно, вокруг вас, — улыбнулась Ирина. Лариса тоже служила в опере, и, хоть была всего на год младше Ирины, казалась при этом лет на сто наивнее и хрупче. И в тысячу раз добрее. Ее хотелось радовать. — Вы, Ларочка, себя недооцениваете. Народ не на рассказчика идет, а на хозяйку.
— Ой! Что ж я даже кофий вам не предложила! — по-своему поняла комплимент Лариса.
Пока Ирина отказывалась и объясняла, что заскочила на секунду, лишь передать приглашение Анатолия Галактионовича в кафе «Пок»… Пока Лариса рассказывала, что вся редакция «Нового поколения» теперь перебралась в кофейню (и даже портрет главного редактора Семенко Анатоль написал в антураже «Пока»!)… Пока обсуждали, как это плохо (ведь в «Поке» плохое освещение, и даже у Ларисы, которую уговорили переводить французскую периодику для «Поколения», болят глаза!)… прошла уйма времени.
— Тук-тук! — прокричала Света из коридора, стесняясь заходить. — Мы уходим!
Конечно, Лариса пригласила девочку войти. Ирина рассказала про расследование.
— Удачи вам! — искренне пожелала Лариса, даже не зная, что дословно повторяет собственного мужа. Затем, вздохнув, посмотрела на старое продавленное кресло, прячущееся под окном за столами. — Мы очень с ней дружили. Очень-очень! В последний раз она у нас была за день до смерти. Сидела вот тут в кресле Сашка́ и шила.
— В кресле Сашка?
— Да. Сашенька Довженко, тот, что снял «Звенигору», наш друг. Всегда, пока жил в Харькове, сидел у нас вот в этом кресле. Собственно, с этого кресла мы и отправили его в большое плавание. Ну, то есть в кино. Супруге Сашка, Варечке, была нужна операция, и мы всем миром стали думать, чем помочь, где раздобыть средства. И оказалось, что друзья с Одесской киностудии ищут сценарий. Ребята сделали так, чтобы работа досталась Сашку, хотя он и боялся браться за новый для него жанр. А потом понеслось. Уехал в Одессу, влюбился в кино, буквально тронулся на всех этих монтажах и планах…
— А жена?
— Вареньке сделали операцию, но она потом еще долго болела. Нино́ все это знала и, тоже обожая это кресло, смешила нас, утверждая, мол, тоже станет скоро кем-то молодым и знаменитым… Ну как же так? Вот тут она сидела. Вшивала дробь и прочие железки внутрь пачки какой-то балерины и болтала с Вандой Адольфовной, которая раскладывала ей какое-то гадание…
— Что делала? — хором переспросили гостьи и наперегонки кинулись вниз.
— Она вам говорила, что вшивать дробь в пачку не станет, так? — уточняла Света на ходу.
— Да! Утверждала, что это верх глупости! Уверяю вас, если уж она решила портить вещь, значит, у нее на то были самые веские причины. А я еще удивилась, что́ в комнате Нино́ делает Галюнина пачка. А вот оно как!
— Как вы узнали, чья пачка, они же одинаковые?
— Она подписана, я просто прочитала. С тех пор, как нам Большой театр отдарил множество своих костюмов, по подписям на них можно изучать историю балета. Химический карандаш — вечная штука. Я видела сарафан Веры Коралли из «Саламбо» и туфли Кякшта, закончившего карьеру в 1910 году. У нас не драмтеатр, поэтому — и это очень глупо — не костюмы шьют под исполнителя, а исполнителя подбирают такого, чтобы, кроме техники танца, подошел бы еще по габаритам и размеру ноги к имеющемуся классическому костюму данной роли. Нино́ боролась с этим, как могла…
Девушки уже зашли в комнату Нино́.
— С чем боролась? — спросил Николай, просматривающий старинный фотоальбом. — Нет, не не важно! — возмутился он, когда Ирина отмахнулась от ответа. — За эту борьбу ее могли и убить.
