Морской кивнул и сделал Свете знак, мол, не шути на эту тему, будет хуже. Обычно сдержанная и хладнокровная Ирина бросалась горячо отстаивать честь своей любимой мадам Тальори всякий раз, как слышала упреки в адрес студии. Еще бы! Не имея вообще никакой техники, Ирина пришла к мадам в 14 лет и сказала, что хочет заниматься балетом. Да, она была из «танцующих» девочек и с манерами настоящей воспитанницы института благородных девиц. Но, во-первых, не имела денег на обучение, а во-вторых, вместо положенных «я обожаю балет» честно сказала: «Судя по объявлениям в газетах, танцовщицы нужны, а я хочу зарабатывать». То ли почувствовав в новенькой искру, то ли из уважения к ее семье (в 14 году, когда студия только открылась, отец Ирины много меценатствовал и помогал юным балеринам), мадам Тальори приняла Ирину в студию. Взамен та стала учить маленькую Наталью французскому. Язык малышке давался куда легче, чем балетная грамота великовозрастной танцовщице. Впрочем, Ирина была бы не Ирина, если бы, ценой кошмарных переутомлений и издевательств над собственным телом, не добилась бы таки своего. Однажды она призналась Морскому, что обожала болезненные растяжки, потому что они хотя бы на время затмевали все другие ощущения, включая чувство голода и горе, холодной черной дырой сидящее в ее душе с тех пор, как она поняла, что родители не вернутся.
— Эй, погодите! — Николай единственный из присутствующих совершенно не интересовался ни балетом, ни талантливыми харьковчанами, потому воспоминания о студии ему были интересны исключительно с точки зрения пригодности к делу. — И зачем Нино́ спрятала эти снимки вместе с письмом?
— Вот, говорю же, всех нас арестуют, — серьезно вздохнула Ирина. — Я помню, из какого номера эти костюмы. И помню, кто их создавал. Нино́ лишь отшивала, а придумала идею вернувшаяся вместе с деникинцами, да так потом на несколько лет и оставшаяся в Харькове, Варвара Андреевна. Она тогда уже забросила редакторскую работу и стала художником по костюмам. Она была самой красивой и модной дамой во всем тогдашнем Харькове! Когда девочек водили в ателье фотографироваться в костюмах госпожи Каринской, я как раз вернулась в институт, поэтому на снимках меня нет. Теперь вот ясно, что это очень хорошо… Нынче связь с Каринской любому может выплыть боком, а уж мне… Варвара Андреевна — невозвращенка.
— Постойте-ка, — вмешался Морской, — душа моя, а вы откуда это знаете?
— От Нино́, — ответила Ирина, вспоминая. — После последнего заседания общества краеведов она позвала меня на чай и, среди всех своих безумных историй, поведала заодно слухи об удивительном отъезде Каринской. Та, кажется, обиделась, что ее школу национализировали. Под предлогом организации выставки советской вышивки она выехала в Берлин и сбежала оттуда в Бельгию. Еще и вывезла с собой семейные драгоценности. Везла их в шляпе дочери и в подкладке собственного плаща. Понятно, что всю эту историю нужно делить на сто. Нино́ все это совсем недавно рассказал какой-то взбалмошный знакомый. Сама она, конечно, тоже что-то приукрасила, пересказывая… Но все равно звучит впечатляюще. Самая престижная швея Москвы, организатор знаменитой школы вышивания, хозяйка модного салона… и вдруг сбежала!
— Ах, значит, вот как… — Коля вдруг принялся расхаживать широкими шагами туда-сюда по директорскому кабинету. — Имеем уже два невозвращенца. Странное у нашей жертвы хобби — собирать письма предателей Родины…
Специально для Ирины достали также и письмо из папки, принесенной Морским. По внешнему виду оно было полной противоположностью письма Каринской: бумага измята, почерк неровный, прыгающий. На полях явные попытки расписать карандаш, кое-где в тексте тоже черканина.
— А карандаш-то американский пишет плохо! — Скрупулезная Света разве что на зуб это письмо еще не попробовала. — Вон, вахтер Анчоус тоже свои записи карандашом делал. Так там же сразу видно качество! Захотел писать — пиши. И не надо нигде нажимать по сто раз, не надо на полях карандаш расписывать. Одно слово — советская вещь! А буржуйские штучки сплошную черканину порождают, как у этого вашего Мордкина.
— Это письмо Михаила Мордкина? — ахнула Ирина. — Дайте же! Дайте мне почитать!
— Предупреждаю сразу, содержание этого листочка тянет на антисоветскую агитацию, — мрачно сказал Морской, но Ирина уже не слушала, хватая измятый листок.
«15.01. Нью-Йорк. Hotel Sylvania/Philadelphia
Милый друг!
Встретился с Екатериной Кречетовой — вспомнили Вас — говорят, Вы нынче блистаете! Поздравляю! Этого следовало ожидать. Задатки Ваши я понял с самого начала, беда лишь в том, что не довелось довести до ума. И ведь экая выходит штука. С одной стороны, от души желаю Вам успеха и счастья в новой жизни! С другой — меня съедает совесть, что Вас бросил. Я знаю точно, что своим отъездом, помимо неприятностей с режимом, принес Вам и более серьезную боль: лишил возможности раскрыться в полной мере. Я, как учитель, должен был забрать лучших учеников с собой. Вас в первую очередь. Но ехал я в таком подавленном состоянии, без всякой надежды на будущее, что не решился не то что позвать, даже попрощаться толком. Простите.
Но, знаете, ведь я снова начинаю кипеть. Возможностей здесь много — как только закончу свою первую работу, буду творить что-либо новое. Америка усиленно танцует. И, что немаловажно, любит русских. Наш балет сейчас в моде, и я знаю минимум трех меценатов, готовых организовать для Вас гастроль. В конечном итоге это будет, разумеется, наш с Вами новый театр, но для начала скажем, что гастроль. Решайтесь! Мир жаждет вашего таланта! От Вас не требуется ничего экстраординарного, скажите «да» и ждите, пока я тут сумею выхлопотать дальнейшее развитие сюжета. Скорее всего, Вы будете «похищены» с очередных выступлений в Прибалтике — туда СССР частенько отпускает.
Видел Анну Павлову. Все так же хороша.
Привет. Пишите в любом случае. Буду отвечать и искать возможности для встречи.
Ваш учитель, Мих. Мордкин».
— Такое вот письмишко, — Николай, брезгливо взяв письмо двумя пальцами, никак не мог решить, возвращать его обратно в папку или держать открытым. — После него вопросов стало только больше. Кто адресат? Работала ли ваша Нино́ на Мордкина, помогая ему переманивать советского человека, или же, наоборот, узнала о письме и хотела предотвратить чье-то падение? Мордкин и Каринская — звенья одной цепи? Преступная организация?
— Считаю, — начал Морской, — что нам немедленно надо доложить об этих письмах вашему дяде. Пусть сам разбирается…
— Но… — Ирина испуганно огляделась, как бы призывая Свету и Колю в защитники. — Отнести найденное инспектору значит скомпрометировать Нино́! Мы не должны так поступать!
— Давайте достанем третью и четвертую папку, а уж потом пойдем к дяде Илье. Быть может, что-то прояснится. А если нет, то хоть не будем выглядеть недотепами, которые не довели дело до конца, — решил за всех Николай.
Морской пытался было возражать, но оказался в меньшинстве и был вынужден пойти на уступки коллективу. На всякий случай Николай даже взял с него обещание, что, без согласия остальных членов группы, ничего рассказывать дяде про письма Морской не станет.
