Разноголосица толпы, занявшей небольшую притеатральную площадь, грозилась заглушить дальнейший диалог, поэтому Ларочка ждать больше не могла и громко выпалила:
— Но, ЛЕНИН, папа! Премьера, театры, люди — я согласна, но Ленина-то здесь я не увижу. В нашем Харькове нет Мавзолея, папа Морской!
Тут 31-летний Владимир Морской — матерый газетный волк, много чего в жизни повидавший и много что нарочно не заметивший, уйму всего знающий и массу всего умеющий описывать не зная, — растерялся и не нашелся, что ответить. Только поплотнее обнял дочь, защищая от современных веяний, преднамеренных козней и дурных случайностей.
2
Случай на премьере. Глава, в которой тайное становится явным. Но не всё
Прохладная реакция отца на мечты о Москве привела Ларису в недоумение. Такой умный, а ничего не понимает! Ведь все хотят в Москву! Вот Ксюшеньку из первого подъезда родители уже туда возили. С тех пор и взрослые, и дети во дворе — все беспрерывно расспрашивают про Кремль и про поход в Мавзолей. Лариса во дворе сказала робко о будущей премьере, но это никого не заинтересовало. Верней, заинтересовало только Ксюшу. Та сразу стала просить родителей повести ее в театр. А папочка ее — серьезный человек, работающий прям в самом Госпроме на самом небоскребном этаже, — не смог достать билеты и сказал, что правильные дети в театр не ходят. И Ксюшенька при всех сказала Ларе, мол, враки это все, не может быть, чтоб в театр брали семилетнюю девчонку. Лариса разобиделась, конечно. И тут же Ксюше крикнула в ответ, что враки — это то, что вечно Ксюша всем про свою учебу говорит. Она и правда говорила дурость! Все дети с восьми лет пойдут учиться в нормальную советскую школу, а Ксюша утверждала, что уже в этом году поступит в удивительное место, где все учителя будут говорить только на немецком. В СССР — вся школа на немецком? Лариса раньше, может, сомневалась, но теперь, когда Ксюша не поверила про театр, окончательно убедилась, что немецкая школа — выдумки. Такое было приключение. С Ксюшей тогда рассорились навек, но быстро помирились. А в Москву все равно очень хотелось!
Вспоминая эту историю, Ларочка крепко держалась за руку отца, пробираясь сквозь наполнившую театральную площадь толпу к зданию с гордой надписью «Опера» на фасаде.
— Разрешите! Извините! Я с ребенком! Я при исполнении! Сами вы «куда прешь»! Уберите руки, или вы их больше не увидите! — Зажав портфель одним локтем и активно работая другим, папа Морской пробирался под козырек входа.
— Аааа, — зловеще сощурился и без того сморщенный старик, проверяющий билеты в дверях, — опять пользуетесь служебным положением, товарищ?
— Михаил Александрович, дорогой! — улыбнулся в ответ папа Морской. — Как не пользоваться, если советское учреждение для того меня и назначило уполномоченным от редакции, чтобы я мог первым оказаться на месте событий.
Он уже пихал под нос билетеру свое удостоверение и контрамарки, одновременно ловко выуживая из кармана свернутый трубочкой еще пахнущий типографской краской экземпляр газеты «Коммунист». В продажу номер должен был поступить только утром, но папе Морскому, как автору колонки об искусстве, разрешалось брать первые экземпляры.
— Уже разворовали! Вот вредители! — с восхищением сказал старичок и, прижав газету к груди, пропустил Морского с дочерью внутрь. — Проходите!
Позади загалдела возмущенная очередь, но они уже не слышали этого, помчавшись к гардеробу. Там тоже была очередь, но тех, кто брал напрокат бинокль, обслуживали сразу.
— Фух! Прорвались! — сказал папа Морской наконец. — Предлагаю хорошенько осмотреться. Вон там есть место, где тебя не затолкают, — он показал на маленький покрытый со всех сторон мрамором островок между этажами. Оттуда Ларочка отлично видела верх публики с первого этажа и низ тех, кто дефилировал этажом выше по балконам. Отец курил, облокотившись о перила, и обменивался кивками со знакомыми. Что бы там он ни говорил, премьера намечалась не особенно важная: Ларочка насчитала всего с десяток «голых» платьев. На прошлых балетах даже к такому, как сейчас, времени — полчаса до начала спектакля — роскошных, длинных до пола юбок и обнаженных спин было куда больше. Когда спины окончательно покрывались пупырышками от холода, дамы накидывали шарфы, шали и меха, но перед этим по параду голых спин можно было судить о значимости спектакля.
Вдоволь насмотревшись на шестимесячные завивки и платья жен ответственных работников внизу, Ларочка задрала голову. Зато по части лакированных туфель на высоких каблуках этот спектакль бил все рекорды!
Ларочка с завистью вздохнула. После того, как отчим Яков достал для мамы и для Сони фетровые боты — такие милые, со змеечками и с полыми каблуками, — Лариса поняла, почему взрослые не носят в театр сменку, но все равно оказываются в туфлях. Боты надевались прямо на туфли! Благодать! А для детей таких не шили. Непорядок!
— Я наконец-то вас нашел! — вдруг загорланил кто-то совсем рядом. Лариса вздрогнула и отскочила на шаг назад. С отцом здоровался за руку странный большущий лохматый парень в толстой вязаной кофте вместо пиджака. Лицо у незнакомца было удивительным. Если папа Морской, как говорила тетя Нино́, весь состоял из тонких штришков, словно эскиз (всё простым карандашом, а глаза синим), то незнакомец был будто вырезан из камня или высечен из дерева топором. Размашисто, мощно, но все равно красиво.
— Задание выполнено! Я сделал это, товарищ Морской! Ровно в пять часов. Следил за ней, как вы и поручили. Шпион из меня вышел первоклассный! А дальше…
— Тсс! — Папа Морской сделал страшное лицо и приложил палец к губам.
Незнакомец перешел на шепот:
— А! И у стен есть уши? Понимаю…
— Не знаю, как у стен, а у детей есть точно, — вздохнул папа Морской и показал на Лару. — Знакомьтесь, Николай, это моя дочь — Лариса.
— Во как! — оторопел парень. — Ребенок. Здравствуй! Извините, не заметил…
Зато Лариса заметила все, что было нужно:
— Папа Морской, ты за кем-то шпионишь? За кем? Зачем? И почему без меня?
— Поговорим позже, — сквозь зубы прошипел Морской, обращаясь сразу и к дочери, и к парню. И добавил, меняя тон и тему: — Ларочка, это Николай… Мой… э… ученик… Я могу вас так называть?
— Можете, — парень горячо кивнул, и Ларочке показалось, что прядь челки больно ударила его по носу. — Только я вам не «вы»! Я — «ты»! «Ты» и никаких гвоздей! — а дальше улыбнулся для Ларисы: — Про гвозди, это я не сам придумал, это Маяковский так сказал в одном стихотворении. О-о-о! — Парень снова переключился на папу Морского. — Кстати, о стихотворении! Я должен вам признаться, наконец, за что меня отчислили с рабфака. Я раньше не хотел вам говорить, ну а сейчас, когда все разрешилось…
— Что ж, признавайтесь, — согласился папа Морской.
— Был выгнан на национальной почве! Я украинец! А парторг — скотина!
