— И вы искали?
— Если честно, нет. Обрушилась лихая сотня дел. Живые люди требовали действий, и я решил, что мертвые подождут. Мы с женой всегда в душе были социалистами и, когда стало ясно, что, уехав, мы проворонили возможность принять участие в строительстве всенародного светлого будущего, мы подали прошение о возвращении. Конечно, к пролетариату нас было сложно отнести, но… Нам повезло, отец жены к тому времени стал видным украинским партийным деятелем и смог похлопотать. — Морской гадал, говорит собеседник с сарказмом или нет, а тот тем временем продолжал: — И вот, едва приехав, мы осознали, что нужно положить все силы, чтобы оправдать оказанное доверие. Вот так с тех пор и прилагаем. Дочь — командир октябрятской звездочки. Жена — «ударник-освітянин», учительствует на ликбезах и в вечерних школах. Сам я какое-то время трудился на базе кооперации. Есть чем гордиться! Мой кондитерский киоск вырос в целую фабрику. Ее национализировали даже, что означает, было что изъять. Сейчас служу чуть-чуть в одной конторе. Не слишком интересно, но спокойно.
— А моя мама? Где она живет? И чем? Вы ничего не рассказали! — лихорадочно воскликнула Ирина.
— Простите, я увлекся сам собой. Сейчас про вашу матушку я ничего не знаю. Связей, как вы понимаете, никаких. И к лучшему! Я, уезжая, крупно поскандалил с отцом. Вернее, мы поскандалили до отъезда. Он бросил мою мать ради какой-то фифы и, вместо извинений, сыпал претензиями и оскорблениями. Я не удержался. Все высказал. Причем еще и публично. Остался без содержания, без поддержки, без надежд на наследство, но зато с чистой совестью. Мне даже и от дома отказали, невзирая на то, что у меня малышка-дочь и хрупкая жена. Вот тогда мы с женою и вспомнили, что в глубине души социалисты. Опять я про себя, — запнулся Паскевич. — Тьфу, право слово… Когда я семь лет назад уезжал, у вашей матушки все было преотлично. Она вторично вышла замуж. За француза. Что неудивительно, она ведь так и осталась красоткой. Вы очень на нее похожи.
— Нет, не похожа, — после короткого молчания твердо произнесла Ирина, и Морской почувствовал, как какая-то невидимая пружина плотно сжалась в душе жены. — Я не уехала бы, бросив дочь в 17 году. И пустым слухам верить бы не стала. И, выйдя замуж за француза, я, конечно, придумала бы, как поехать с ним на родину… Забудем! Лучше вспомним про Нино́. Что вам известно о ее кончине?
Мысленно восхищаясь мужеством Ирины, Морской перехватил инициативу, чтобы дать ей время отдышаться:
— Буду откровенен, Константин Паскалевич, Нино́ дала мне знать, что если с ней произойдет дурное, я должен обратиться к вам. За папкой. Ну, то есть я думаю, что за папкой…
— И? — Собеседник словно чего-то ждал. — Вы ничего мне не хотите сказать еще? Ну же, вспоминайте. Про Бурсацкий спуск? Вы хотя бы знаете, почему он переименован?
— Знаю, — ничего не понимая, ответил Морской. — В честь забастовки рабочих паровозостроительного завода. Но при чем тут это?
— Это ни при чем, — согласился Константин Паскалевич и громко охнул. — А вы никак не можете все это, но другими словами сказать, а? Ладно. Сам вижу, что не можете… Нино́ ужасна, правда? Сначала принесла мне эту папку, сказав, что будет хранить ее у меня, потому что… Вот вы не можете даже вообразить почему!.. Потому что я живу в масонском доме, который легко отличить от других!
«Масонский дом? Нино́, ты серьезно? — Морской мысленно выругался. — Ты правда думаешь, что все «масонские» дома я должен знать в лицо?» А вслух сказал:
— Дом и правда хорош.
— Вы б лучше говорили то, что надо! — опять вздохнул Константин Паскалевич. — Хотя, быть может, это я должен сказать пароль. Вот, говорю: «Фуэте на Бурсацком спуске!»
Последовала неловкая пауза.
— Понятно. Отклик вы не знаете. А я еще и проговорился про пароль. Нино́ сказала, что оставляет мне эту папку на хранение. И что если произойдет что-то плохое, ко мне придет ее поверенный, ее доброжелатель, которому и нужно отдать папку. Доброжелатель этот, по мнению Нино́, с помощью папки и своих предыдущих знаний сможет досконально разобраться в том, что с ней случилось. Она говорила, что он человек мудрый, хорошо разбирается в жизни, потому, с помощью письма из этой папки, сможет исправить ситуацию. С момент убийства Нино́ я не сплю, сижу с проклятой папкой и все жду Доброжелателя. Ваши коллеги, при всем уважении, слишком молоды, чтобы «хорошо разбираться в жизни», так что я даже не удивился, когда они не назвали пароль. Но от вас, Владимир, я все же ожидал верных слов.
— Увы, — настал черед Морского сокрушаться. — Напрямую она никогда ничего про пароль не говорила, а косвенно паролем может быть все, что угодно.
— Пароль был: «Фуэте на Бурсацком спуске», а отзыв: «12 ноября в честь мощной забастовки», — очень тихо прошептал Силио. — Я очень бы хотел помочь в вашем расследовании. Если этот клятый Доброжелатель объявится, я дам вам знать.
— А можно нам и папку? — Света сориентировалась первая. — А если вдруг придет Доброжелатель, вы его к нам немедля отправляйте. Мы все ему вернем.
— Нет. Я дал слово чести.
— Товарищ Силио, честнее будет помочь нам, чем ожидать, теряя время.
— А знаете что? — вдруг предложил Морской. — Вы дали слово, что в ответ на пароль отдадите папку?
— Только в ответ на пароль, — подчеркнул первое слово Силио. — Сопроводив ответными словами.
— Прекрасно! — серьезно произнес Морской. — Фуэте на Бурсацком спуске! Вот, я сказал пароль! Вы не нарушите слово, отдав мне папку. Сопроводим ответными словами, разумеется.
— А что? Это вы ловко придумали, — улыбнулся Силио через миг. — Вижу, что вы однозначно близкий друг Нино́. Такой же артист. 12 ноября в честь мощной забастовки. Ваша взяла. Пойдемте, я вынесу папку. Но только, ознакомившись, верните. Вдруг все же за ней явится Доброжелатель.
* * *
Спустя несколько минут Константин Паскалевич Силио вел следственную группу к себе домой и по дороге расспрашивал Ирину о ее жизни.
— Как сумела встать на ноги и пережить те годы? — Балерина, кажется, уже вполне оправилась от шокирующих известий и отвечала на вопросы вполне внятно. Может, правда, несколько слишком многословно, что на нее было не похоже. — Мне просто очень повезло с Ма. А ей — с работой. Но вначале нам обеим повезло с уплотнением. В нашу квартиру вселили семью священника. — Увидев ошарашенные взгляды, она пояснила: — Не удивляйтесь, он блестящий хирург и спас такое количество важных людей, что на его сан и веру по сей день все не обращают внимание. Ему и его жене было неловко, что они живут в моей детской, спят в кабинете моей матери, что их домработница в моей кладовке ночами кавалера принимает на всю квартиру. — Коля фыркнул, собираясь рассмеяться, но Света срезала его строгим взглядом. Ирина тем временем продолжала: — Нам даже оставили не одну, как всем остальным уплотняемым, а целых две комнаты. И еще какие — огромный зал и бывшую курильную, с балконом вдоль обеих. А мы при этом все равно умирали с голоду. В буквальном смысле. Обе. И вот, в день, когда Ма выменяла на еду последнее колечко, оставшееся нам от моей матери, сосед привел какого-то партийца, сказав, что мы должны сказать, чем нам помочь. Ответ Ма всех поразил. В то время люди просили еду, вещи, деньги, морфий… А Ма попросила работу. «Хочу сотрудничать с советской властью, — сказала она. — Я ей своя. Классово правильная. Меня возьмут».
