Телефон зазвонил.
– Я нашел в баре кожаную куртку, – сказал Джонсон. – Это не ваша?
Здесь начинается та часть истории, которую я не хочу помнить.
Джонсон стоит в дверном проеме. Такой высокий. Наверное, под два метра. Моя куртка висит у него на руке, как новое полотенце. Я стою напротив и задаюсь вопросом, сколько дать ему на чай.
– Я могу войти, – спрашивает он, и ничто во мне не хочет, чтобы он был в моей комнате, но я не могу быстро придумать достойный отказ.
Я отхожу от двери на шаг и даю ему войти. Я все еще думаю про чаевые. Пять евро будет достаточно? Или сотня?
Он закрывает дверь и идет к кровати. Она недалеко от входа, но каждый шаг – словно переход через пропасть. «Вы разбили мне сердце, когда плакали сегодня вечером», – говорит он, садясь на край кровати. Он всего в паре метров от меня, и я прижимаюсь спиной к стене.
– Я знаю, и мне жаль, – отвечаю я и думаю: – Кто стоит за стойкой прямо сейчас? У меня будут проблемы?
Он наклоняется вперед, опирается локтями о колени. «Я думаю, красивая женщина вроде вас не должна плакать», – говорит он и протягивает ко мне руку. Я не знаю, что делать, но, словно на автопилоте, подхожу к нему, позволяя своей руке висеть напротив кончиков его пальцев. «Ты очень красивая», – говорит он.
Я моргаю, глубоко дышу через нос. Этот комплимент заставляет меня захотеть умереть. Я провела годы в смешной надежде на то, что найдется человек, который назовет меня красивой. И теперь, в 3.30 ночи, он приходит сказать, что я преуспела в своих дурацких девичьих мечтах, а я хочу ударить его. Хочу закричать.
– Спасибо, – говорю я.
– Я увидел тебя в субботу, когда ты приехала, – говорит он. Я смотрю в пол, задаваясь вопросом, как вернуть свою руку. Я не уверена, что злит меня больше: что он не уходит или что я не могу попросить его об этом. Я в сотый раз злюсь из-за неспособности другого прочитать мои мысли. Посмотри на то, как я стою. Разве ты не понимаешь, что я не хочу видеть тебя?
– Я рад, что могу позаботиться о тебе, – он подносит мою руку к губам.
– Джонсон, я очень устала, – говорю я. – Это был очень долгий день. – Я так хочу, чтобы он ушел, что у меня начинает болеть живот.
Я думаю: если я попрошу его уйти, он, скорее всего, встанет, скажет пару вежливых фраз и выйдет из комнаты. И почему я этого не сделаю? Мне кажется, что я ему что-то должна? Я не могу попросить его уйти? Боюсь, что он рассердится? Обидится? Что я чувствую?
Он тянет меня к себе, и мы целуемся.
Он целуется не плохо, но и не хорошо. Я считаю это необходимой епитимьей
[61]. Не могу это объяснить. Секс с незнакомцем словно поднял планку того, что я могу и не могу себе позволить. Я думаю: это не имеет значения. Я думаю: так будет проще.
Он укладывает меня на постель, и мое тело слушается его рук раньше, чем мой мозг успевает запротестовать. Я позволяю его рукам скользить вдоль моего тела, он гладит мои волосы. Он целует меня в нос, влажный от слез, о которых он не спрашивает. Его большие, грубые ладони идут вниз по моей груди, сдвигая топ, а губы мягко засасывают сосок.
Меня сбивает с толку то, что мне хорошо. Так не должно быть. Мне должно казаться, что по мне ползают жуки и черви. Но правда состоит в том, что мне нравится, как он держит меня в своих руках. Нравится не быть одной. Это не имеет смысла, потому что я не хочу здесь находиться, но я не ухожу. Я не могу этого понять.
Сколько горя и одиночества должно было скопиться во мне, чтобы я очутилась здесь, в руках незнакомца? Кто этот человек в номере отеля?
И я не имею в виду Джонсона. Я имею в виду себя.
Мы лежали в постели, он гладил мое тело, мое лицо. Я чувствовала, как его твердый член упирается мне в бедро, но он не просил о большем.
В 4.00 я закрыла за Джонсоном дверь. Забралась в кровать и разревелась. Рыдала, подвывая, и ощущала облегчение от осознания того, что никто, кроме меня, не знает про случившееся. Я не должна никому об этом рассказывать. Этот эпизод может остаться в тайне.
Настоящие пьяницы ждут момента, когда они окажутся в самом низу. Ваше лицо мчится к кирпичной стене, но вы до последнего надеетесь, что сможете уйти. Что вы будете испуганы, но не уничтожены. Это азартная игра. Сколько шансов вы хотите? Сколько промахов будет достаточно?
Когда я лежала в постели в своем номере, с натянутым до подбородка одеялом, чувствовала облегчение, потому что понимала, что достигла дна.
Но я пила всю дорогу домой. Пила еще пять долгих лет.
Жизнь, которую ты всегда хотела
Моя квартира в Нью-Йорке находилась на южном краю Уильямсберга
[62] – в те времена арендная плата была почти разумной. Из нее открывался вид на манхэттенский мост, который круглый год был в огнях, как рождественская елка. Стены в гостиной я украсила красными и белыми полосками, будто леденец. Когда Стефани приехала навестить меня вскоре после моего переезда, она сказала: «Ты никогда не покинешь это место». А я была горда, что смогла произвести на нее впечатление.
Париж разрушил меня, но в то же время он был одноразовым мероприятием. Личную катастрофу всегда легко переписать, чтобы уверенно говорить о ней с людьми. «Как тебе Париж?» – «Удивительно!». И люди кивали, потому что – каким еще может быть Париж? А сейчас у меня были лучшие виды – прямо передо мной. Здесь я была. Я была здесь. Писатель в Нью-Йорке: фраза, которая компенсирует почти все, что угодно.
Мечтатели планируют свою жизнь на долгие годы вперед, и осенью 2005 года мой план наконец-то превратился в сценарий. Разве что детали немного отличались. Мне не было 23 лет, когда я переехала в большой город – мне был 31 год. Абсолютно точно не я написала «Над пропастью во ржи». Я писала нудные очерки и пилотные сценарии для рекламы видеоигры «Лего: Звездные войны». Я не осела в живописной зеленой Валгалле
[63] литературного Бруклина. Вместо этого я перебивалась в городке, где колючая проволока понемногу уступала место футболкам с ироничными надписями.
Но я любила свою большую беспорядочную квартиру. Владелица здания была хрупкой доминиканкой далеко за 50 лет, с тугим пучком волос на голове и строгими правилами поведения. Она немного говорила по-английски, и я отказалась разговаривать с ней на испанском, потому что не хотела уступать и малую толику зоны комфорта, поэтому все наше общение сводилось к коротким кивкам в коридоре. Вся ее семья жила в этом доме. Крупная незамужняя дочь, которая заходила ко мне обсудить жалобы на шум. Сын, который курил на крыльце, одновременно разговаривая по мобильнику. Шестилетние близняшки-внучки с копной пышных завитушек на головах.
