Первый день в детском саду был чертовски сложным, потому что это был последний день, когда меня кормили грудью. Да, я была одной из тех детей, которые сосали молоко дольше «нормы», и этот факт вызвал затруднения, когда я стала старше. Мои кузены рассказали мне обо всем, и этот факт засел в моей голове как большой жирный червяк. (Одна из тех историй, которые я хотела бы забыть, но не забуду никогда.)
Моя мать говорила, что она и до этого пыталась отнять меня от груди, но я билась в истерике и бросалась на других детей. А потом просила – очень тихо и мило. Просто еще раз, мамочка. Еще разочек. И она позволяла мне это и не возражала. Моя мать полагала, что все дети развиваются по-своему и мне просто нужна парочка «бонусных раундов». Она хотела быть более мягкой, чем ее собственная мать, – интуитивно знать потребности своих детей, хотя не могу сказать, что я понимала ее.
Это были самые трудные годы в жизни моих родителей. Ничто не складывалось так, как ожидала моя мать, – ни с мужем, ни с жизнью. Но я и она продолжали держаться за нашу связь-пуповину: подгузники, которые превратились в штанишки взрослой девочки и долгосрочные воспоминания, сформированные моим развивающимся разумом. Была ли она неправа, позволяя мне цепляться за эти отношения? Позволила ли она мне поверить, что мир прогнется под мои желания? Было ли это уроком любви – или созависимости? Я не знаю, какую роль, если таковая вообще имеется, сыграло долгое грудное вскармливание в моих отношениях с алкоголем. Но я знаю, что независимо от того, что я получила от своей матери, было что-то, за чем я продолжала гнаться долгое, долгое время.
Я была в первом классе, когда моя мать вернулась в школу, и большая часть следующих лет определена ее отсутствием. Она исчезала – и будто воздух медленно покидал комнату, а я озиралась в ее поисках. Пока не понимала, что мой самый близкий человек теперь появляется в моей жизни только вечерами и по выходным.
Она стала психотерапевтом, представителем профессии для израненных сердец. Она хотела работать с детьми: детьми, подвергавшимися жестокому обращению; детьми, которыми пренебрегали; детьми, которые непреднамеренно отдаляли ее от ее собственных детей. Она подстригла свои локоны, чтобы иметь деловую прическу в стиле 80-х. Состриженные пряди она хранила в шляпной коробке на самой верхней полке шкафа, и я иногда забиралась туда, чтобы провести по ним кончиками пальцев.
Мне было семь, когда я начала воровать пиво, и шесть, когда я впервые попробовала его.
Мой отец сидел по вечерам со мной и моим братом, но большую часть этого времени он проводил на стуле в гостиной за просмотром прогнозов погоды и криминальных хроник. Я часто видела его с закрытыми глазами, но он клялся, что не дремал – и это пробудило мое любопытство, желание узнать, куда он уходил, и не была ли эта альтернативная реальность лучше нашей.
Каждый вечер он выпивал одно пиво. Иногда два. Он переливал напиток в стакан, и я могла почувствовать витающий в воздухе аромат, когда проходила мимо. Лишь намек на этот аромат – и мои нервные окончания начинают вибрировать.
Однажды я подошла к отцу.
– Могу я сделать глоток?
– Всего один.
Я сунула нос в стакан, и мне показалось, что на мое лицо села звездная пыль.
Не знаю, позволяют ли сейчас родители своим детям пробовать пиво, но тогда это не было чем-то необычным. Предполагалось, что горечь должна была отвратить меня, но этот один глоток включил во мне неведомый предохранитель и сжигал меня десятилетиями.
Мои родители не были алкоголиками, но эта жажда была в наших генах. Ирландское наследие моей матери не требует никаких дополнительных объяснений. Предки моего отца родом из Финляндии, и национальная любовь к выпивке там настолько же легендарна, как и национальная застенчивость (два качества, которые, на мой вкус, связаны друг с другом). Быть одновременно финном и ирландцем означает быть обреченным рано или поздно сорваться и сожалеть об этом многим позже.
Мой отец был застенчив, как и я. Он стеснялся своих ушей, которые, как он думал, были слишком оттопыренными, он стеснялся витилиго
[19], из-за которой казалось, будто он пролил отбеливатель на свои руки и голени. Он был красивым человеком с ослепительной улыбкой, но держался так, словно не хотел, чтобы его замечали. В его одежде преобладал бежевый цвет.
Офис, в котором работал отец, располагался в роскошном небоскребе в центре города, вроде того, где Джей Ар Юинг
[20] обманывал судьбу в сериале «Даллас». Но между этими двумя мужчинами не было ни капли общего. Мой отец был прилежным госслужащим, который старательно изучал наши счета в ресторане Steak and Ale, чтобы заметить, не пропустил ли что-нибудь официант. Каждую субботу он брал меня в кино и позволял самой выбрать фильм (роскошь, о которой не забудет ни один второй ребенок в семье), и так беспокоился о том, чтобы не опоздать, что зачастую мы приходили в кино еще до окончания предыдущего фильма. Мы могли 20 минут сидеть в холле, на покрытых ковром ступеньках и молчать обо всем на свете.
Но насколько сильно мой отец участвовал в моем детстве, настолько же его в нем не было. У него была интроверсия
[21], характерная и для финнов, и для инженеров. Он избегал зрительного контакта. Мне любопытно, что бы сделал с ним хороший врач, если бы он рос в наши дни. Из детства у него осталась привычка раскачиваться взад-вперед, чтобы успокоиться. К 20 годам он обзавелся нервным тиком. На его ноутбуке хранился список, перечисляющий каждое победное число в Далласском лото, все расставлены в строгом, одному ему известном порядке. Бесполезная попытка найти порядок в хаосе.
Возможно, это был повтор заложенных в детстве механизмов – детстве, гораздо более суровом, чем мое. Дедушку отправили в психиатрическую больницу, когда папе было 15, – расстройство, вызванное психическим заболеванием и алкоголизмом. Но большая часть прошлого моего отца осталась для меня тайной. Все, что я знала – что он не похож на тех громких, бесконечно острящих отцов из ситкомов
[22], которые треплют вам волосы и щекочут, пока вы не начинаете хохотать. Он держался своих собственных ритмов. Если я говорила – «Люблю тебя, папа», он только гладил меня по голове и отвечал: «Хорошо. Спасибо». Таким образом, о том, что отцы бывают надежными и преданными людьми, я знала только из телевизионного зазеркалья.
Моя мать была полна страстями и разговорами. Иногда я не могла понять, как два настолько разных человека могли быть вместе, но я была очарована их рассказами о том, как отец ухаживал за мамой. Вместо обручального кольца он подарил ей деньги на учебу в Германии, и этот акт нежности и заботы во многом сформировал мое мировоззрение. Но вечерами, в нашем маленьком доме, их споры, словно дым, вились под дверью спальни. И сколь нежной ни была моя мать, огонь ирландских предков горел в ее крови. Я слышала ее голос каждую ночь, злой и разочарованный. Тон, который заставлял меня напрягаться так, что на шее выступали вены.
