Небо вода глаза одного цвета – льда декабря. Зимние дни темноты – переворачивающиеся песочные часы.
Старческие пятна на коже – цвета опавших листьев. (Розанов соберет свои короба.)
Лучшие тексты приходили ко мне на границе, когда заполнял документы на въезд в страну сна. Только утром, конечно, все их забывал. В детстве мечтал о таком огромном конусе изоляционной ленты, куда записываются все твои мысли. Соткать людей не из их праха, а из развеянных при жизни их слов. Бог как ЭВМ в федоровском межбиблиотечном каталоге.
Трепетная тварь.
Соседка в окно зовет со двора сына: «Витя, домой! В школу пора!». Мальчику Вите, как и мне, 36. И он здесь почти не живет.
Каждая женщина рисует по утрам своего личного Дориана Грея.
Обмылок луны, синька неба линяет, пена облаков. Ночными тарифами стирать дешевле.
Политика и народ – «обе вы хороши» (Маргарита лающимся над общей плитой в коммуналке). А элиты разогнаны по солипсическим углам, подрагивают ножкой в снах прикормленных и не очень; и лишь изредка просыпаются дежурно революционно побрехать на эхо теней в углах напротив. Падал злой снег. Доллар. Дождь.
Беспокойными углями затухает сознание засыпающего, а уж у бессонника – какой-то вечный огонь в снегах в степи, потушенный, как в новостях было, по-пионерски…
Некоторые слова сильны только тогда, когда не записаны. Безвидные голубиные сперматозоиды мира.
С Богом всегда наедине, со смертью – один-одинешенек, любовь – приправа к одиночеству.
Смерть не кладет предел одиночеству, в ней человек одинок в пределе.
Каждое перышко у ангелов прибито гвоздями, плачут они – осколками стекла. Доброта и умирает в боли.
Капиллярная ручка церковного купола пишет для Бога небесные записки.
Руки укутанных детей в космонавтных комбинезончиках как распростертые крылья ангелов. («Разделяют с нами брашна серафимы, / Осеняют нас крылами легче дыма. / Сотворяют с нами знамение-чудо, / Возлагают наши душеньки на блюдо» Клюева.) Воздух в парке тоже детский. Перед выходом в космос.
Душа, склоняясь ко сну, дну воет на луну в снегу.
Паранойя летает на крылышках прокладки.
Твои духи лучше пахнут назавтра на мне.
Оплевали домофон. Послание от кого-то кому-то, бутылка в море. Высокое в своей анонимности искусство (средневековые авторы не подписывали свои произведения, ибо авторство всегда Бога).
Не могу рассчитывать на любовь только потому, что вырос? Забрать бы у детей (им не нужна), да размер не подойдет.
В старости люди становятся жадными. Как-то неуклюже – до еды, лишнего куска, каких-то не очень нужных вещей и гаджетов. А экономят даже на сне. Жалко.
Начинать каждый раз с новым человеком – как повторяющийся кошмар о том, как запнулся у доски и начинаешь читать стихотворение с начала.
В «башнях молчания» птицы обгладывают мясо с костей перед их захоронением. Квартиры – соты, которые выели молчанием.
Если бы во мне проснулся ребенок, он заплакал бы, как в темной комнате без родителей.
Учась пониманию самых простых вещей, как самому сложному китайскому, каждый выдумывает свой словарь заново.
Владимир Казаков, Ханс Хенни Янн – странно, что о самых важных последних авторах я ничего не написал. Хотя – не странно. В детстве, сочиняя свою Нобелевскую речь, я в ней отдельно просил не писать обо мне литературоведческих статей. И сочинял рассказы о сыне Сатаны, закатном, фиолетовом. Но – это уже о другой изначальности.
Есть фантомные боли. А как называется – когда все на месте, но чувствуешь себя все равно ампутированным?
Мой псевдоним – и.о. Ф.И.О. Как и я сам.
«Alex climbed out of five levels of complex nightmare» (B. Sterling, Heavy Weather). Да, спускаешься в кошмар(ы) на скоростном лифте, выбираешься – как из подпола с придавленной крышкой («сны с беспричинно низкими потолками» из «Египетской марки» Мандельштама). У кошмаров лучше связь с жизнью – по обе стороны: и правдоподобней, и тяжелей стряхнуть. Они даже, может быть, не очень и сны, а двойчатые фантомы их родственников.
Вены проступают на руке, как ветки на фоне неба: человек – дерево вспять.
Он и она – две половины булочки, ребенок – котлета между. Мышление McDonald’s.
Время фильма очень редко равно времени обычному.
Декабрь – утро, зябня, быстро запахивается в вечерние одежды.
Лица людей к старости расплываются – и земля в себя зовет, и на небе ждут. Космос за следующим окном!
Непроизнесенные речи громче настоящих – сделать спектакль из мысленных диалогов и играть только перед пустым залом.
Нет ничего тревожней речи диктора из чьей-то квартиры ночью, ближе к утру. Энтузиазм беды, диктатор паники.
Ребенок возрастается, человек умаляется, но точки пересечения у них нет.
Как-то на даче в пьяном споре с другом произнес фразу «назови мне 51 причину, почему это так!» А давеча проснулся, помня свою последнюю фразу в споре с кем-то: «степень моего знакомства с этим предметом превосходит, увы, пределы желаемого». Ум, когда он свободен от хозяина, резвится без поводка, гораздо более интересный собеседник.
Смотреть, как набухают у женщин слезы, упоительнее, чем как соски. Скатываются со зрачка, карабкаются через веки, прячутся, дрожа, между ресницами… Взгляд зло молодеет и становится беззащитно честным.
Снег вышел из дома. Двоеточие шагов.
В Хлебникове есть неожиданно все. Ветхий Завет и Таро? Армия освобождения смысла? Имплозия начала?
Понимание во взгляде загорается, как лампочка в сортире коммунальной квартиры, – самое главное в человеке, и самое загаженное.
Сон – отстраненный вуайеризм за тем, как твой мозг занимается любовью.
Успеть подписать петицию «разрешить продажу оружия в целях эвтаназии и суицида».
Писать из боли, ностальгии и временного вывиха ума – отдушина в жизни в страхе.
Проматывать ленту на телефоне – отслюнивать сдачу временщику Харону мелкими.
«Путеводитель растерянных» Моше Маймона, сына судьи из Кордовы, жившего в конце двенадцатого века, читать не буду, чтобы не потерять по дороге очарование названия.
Проводил с утра сны – встретил болезни, кошмары тела.
Одиночество всегда полюбляешь безответно.
«Зима – самое старое время года. Она увеличивает возраст наших воспоминаний. Она отсылает нас к далекому прошлому. Дом под снегом сразу стареет» (Г. Башляр. «Поэтика пространства»).
Габаритные огни звезд ведут бомжей зимней ночью. Они ждут весну больше, чем влюбленные, чище, чем дети летних каникул на даче.
Меньше весны. Будет вам, потому что весна их милостыня, подачка природы, которой не отнять. В риторе слякотной грязи они перегарными парами выдыхивают тепло тесту, как в хлеву младенцу, выплеснули с канализационной водой.
