Сумасшедшего пластика выдает раньше слов.
Секс грубое дело? Из самых тонких одно! А вот аскеза как раз проще и груботканее – религиозная ли, по убеждениям…
Тугое небо твоего живота. И еще там пчелы, звезды и тарахтящие тракторы, старые советские спутники.
«Одно из преимуществ посмертия: самим выбирать себе лица» (Питер Уоттс. «Ложная слепота»).
В очереди в банке видел мужичка средней степени потертости с портретом А. Аствацатурова заставкой телефона.
Нобель. До конца недели чувствовать себя в том же ФБ Марьей Иванной, проверяющей стопку сочинений целой параллели на тему «Боб Дилан и я».
Мой «меломанский стаж» начинался с Высоцкого на старом советском (но начинка – крутая от «немцев»!) магнитофоне родителей. Сейчас же несколько дней уже слушаю Джульетту Греко, любимую певицу мамы. Так замкнулся круг.
Еще при жизни написать на своей могиле «I am a fake!»
Сочувствие врагам – я-то ненавижу себя больше их.
Бадминтон осенних листьев. Какой красивый воздух!
В Риме смотреть Остию, Ватикан и как закат вырезает из бумаги теней собор Петра.
Беззащитность сна: и внешние напасть могут, и изнутри все тебя рвут.
Да и мертвые открывают дверь-сон, с тобой, в тебе, ты для них, в них, полой статуей, пустотой съеденного шоколадного зайца.
Она такая добрая, что обнимет даже кактус.
В Марокко очень жесткая водопроводная вода. Океан иссыхает. Только в грязноватой пене волн слышны еще тени древних песен. Стены осажденного города разрушены, но за ними ничего нет. Варвары разочарованы. Куда повернуть им теперь свое нашествие, сколько еще кочевать? Каждая святыня мечтает быть паломником. Они заваривают прошлогодние листья, напиток сереет от капли молока. Ловят глазами пылинки в ветре пустыни. Скрывают в бурнусах друг от друга свое разочарование. Даже дети не пройдут за ними этой дорогой, потому что они сами так и не поняли, что делает дорогу дорогой. Холод ветра хранит костер. Над беспокойными во сне мертвыми булькает пузырями песок. Сезоны сменяются в песках незаметно, как текст без запятой, как пергамент дюн.
«Кианея, родная,
беспечальное вспомни слово,
каким завершали мы столько писем,
выразили столько прощаний…
И снова я ставлю его в конец,
единственное мое желанье:
Будь здорова, прости».
На ладони стали сильнее видны вены. Проступили изморозью, как тени зимних веток. Таким подводным палимпсестом под трамвайными линиями судьбы. Да, я знаю умные слова, за которые в незнакомой ночной компании бьют сильнее, чем за мат. Вены проступили в тот день, когда все было по-прежнему.
Когда же заснут все сны?
Все заемное – только боль твоя.
Вчера лето, завтра Новый год. Пробел.
Любовь умирает, как. Тяжко. С улучшениями. Бредом. Привычкой – и жить ему, и – как же, невозможно жить без него. С грязью даже без больниц. С чужими людьми. Долго-долго внезапно умирает любовь.
Перед суицидниками повесить знак «это не переход!»
Снеговики лепят людей, дети помогают.
Ребенок плачет, не понимая еще, что он будет счастлив только сейчас.
Ветки пишут на небе невидимыми чернилами. Все проявит ночь.
Мед снов вытекает из ночи. Призраки скользят по глазному яблоку в серебряных коньках.
Вдох выжигает кислород между прошлым и будущим. Дыша рот в рот со смертью, наконец-то принять.
Жизнь человека висит на очень маленьких крючочках. Таких, как раньше женские корсеты застегивали.
За каждым кустом, как мальчик со спичками, прячется Господь.
Снег обелит все грехи.
Утром на эскалаторе мужичок вослед отчаливающему поезду: «Стой! Подожди! Кому сказал?!» Главное – верить в себя, да.
Чем мрачнее явь, тем ярче сны.
Ночью из-за отделенных снегов плач ребенка, как волчий вой.
После нескольких ночей любви елку раздевают. Та стесняется. Выбегает на улицу. Прячется за сугробы или у помойки.
Почему некрасивые люди так любят фотографироваться?
Клитор – шарик жвачки, из которой лепили удовольствие.
А все зависит от очень маленьких вещей. Книга – от точки…
Гербарий снежинок.
Пыльца мертвых
Старик путает, забывает слова. Ребенок все время хватает новые. Будто один отдает, а другой берет. А они – ничьи.
Поймешь политику, только когда та станет историей.
Эта жизнь – как заветренный салат, оставшийся от праздника где-то там.
Волосы и ногти растут и у умершего? Что удивляться, ведь они – тоже мертвое!
«Children are less surprised by unusual things that they are by ordinary, conventional ones». Tuomas Kyro. Beggar and the Hare.
Роберт Антон Уилсон, РАУ – Берроуз для телезрителей.
Дети – кальки калек.
Главная философская проблема XXI века – самоубийство робота.
Хочу разрезать себе лицо. Разодрать его каким-нибудь крюком. Почему именно лицо, не знаю. В детстве резал бритвой себе руки. Но это просто так, часть детского безумия и безумной свободы. А сейчас – лицо. Предъявить? Убить остатки красоты? Подозреваю маску? Отголоски фильма «Без лица» где-то перегноем в подсознании? Говорю же, не знаю. Хотя – может быть, отвращение к тому, что смотрит себя. Суть я. Ведь не на плечо же смотришь в зеркало, не коленка же есть я. Значит, я – это лицо, а остальное тело почти не виновато.
Спарагмос.
Дети могут все.
Взрослые – это дети, у которых остались только выковырянные у кукол глаза.
Нет сил на пробелы.
Что за офисная порнография есть вместе, курить? Как у женщин манера в туалет вместе ходить?
Много близких к святости – дети, старики, собаки. Но смерть к ней ближе всего.
Ребенком ты хочешь стать взрослым. Взрослым – вернуться в детство. Человек утверждается только на разломе.
Дам тебе власть над миром. Невозможно. Она только у детей. А у них отнимает мир, забирает.
Обижаться на людей так же глупо, как и на вещи.
Симки обрезают, будто зубы рвут.
Приглашения на литературные вечера. Я не успеваю читать, что пишут писатели. А вы хотите, чтобы я слушал, как они мне читают!
Дуршлаг неба с налипшими мухами вертолетиков и макаронными следами самолетов.
Услышим ли мы мелодию Бога, если мы ее ноты?
«Jem Finer recently created a piece of music that runs for a thousand years» (David Byrne. How Music Works). Так творец не знает своего создания.
