С таким примерно настроением я и жил, коря себя — вполне искренне — за неблагодарность.
Все же «Уильям Хогарт и его время», книжка, напечатанная в «престижной» тогда «черной» серии, официально именовавшейся «Из истории мирового искусства», была большой радостью и большой надеждой.
Как было уже сказано, по этому сочинению полагал я защитить докторскую диссертацию. В ту пору степень эта ценилась чрезвычайно, и претензии сравнительно молодого (сорок четыре года) докторанта, и так известного раздражающе обильными публикациями, естественно, вызвали неудовольствие. До сих пор в голове моей не укладывается, как я, при моей робости перед всякого рода официальными маневрами и боями, решился на эту небезопасную, унизительную и бесконечно длинную процедуру! Воспаленное тщеславие не одно служит объяснением, я все же оставался максималистом и, став кандидатом, иными словами, занявшись поиском чинов, решил завоевать чин высочайший. А все остальное, что выше докторской степени, — почетные звания, членство в Академии, награды надо не завоевывать — выпрашивать. Этим я брезговал всегда.
Еще я медлил, но встретил в метро Игоря Александровича Бартенева, о котором на этих страницах уже упоминал, — барственного коммуниста-администратора, бывшего некогда деканом нашего факультета, а ныне — проректором Академии художеств (Института им. И. Е. Репина) по науке, иными словами, человека, от которого моя гипотетическая защита полностью зависела.
С обычной своей вельможной любезностью осведомился он о моих делах, вовсе не ожидая, что я перейду к конкретному сюжету. Я же не замедлил сообщить, что издал толстую книжку и надеюсь защитить ее именно в академии (и рад бы в ином месте, да негде было).
Игорь Александрович был лет на двадцать с лишним старше меня, занимал, по советским понятиям, высокий пост, но защитил докторскую диссертацию недавно и шустрых не жаловал. Все же по инерции, свойственной воспитанному человеку в салонной беседе, произнес задушевно: «В добрый час, дорогой, можете на меня рассчитывать!»
И я поверил. Полный горделивых надежд на дружескую поддержку большого начальника, явился вскоре в ректорский кабинет, он же — зал заседаний ученого совета. Через двадцать минувших с защиты диплома лет вновь оказался я в академии зависимым искателем, давно знакомый зал глянул на меня забытой опасной властью, и даже старые запахи гипса и клея почудились мне грозными. В зале этом, где в мои студенческие годы среди старых торжественных картин красовался портрет Сталина, теперь висел Ленин (ныне гравюра с портрета Кокоринова, писанного Левицким). Под Лениным ждал меня прием непредвиденно кислый. Игорь Александрович, как водится у вяло лгущих чиновников, смотря мимо меня, словно бы позабыв о своих недавних радушных посулах, говорил со мною со скудной вежливостью, за которой угадывалось неудовольствие, и лишь поинтересовался, почему я не хочу защитить рукопись вместо книги. В Ленинграде это почиталось вольностью, даже надменностью — «подумаешь, книжку написал!» (наших сановных искусствоведов печатали неохотно, справедливо находя, что пишут они очень уж скучно).
Немало изумившись происшедшей перемене, я твердо решил не суетиться и вооружиться вовсе не свойственным мне терпением. Смутно начал догадываться: за моей спиной происходит нехорошее, и единственный выход — проявить выдержку и упиваться тихой гордыней.
Боюсь, даже фрагментарное изложение последовавших событий, равно как и упоминание имен многих, вообще-то, достаточно приличных людей, будет пахнуть лакейской, и потому воздержусь, хотя немало эти пассажи способствовали бы уяснению академических и вообще советско-научных нравов.
Зато с удовольствием вспоминаю, как весело и охотно помогал мне из Москвы — письмами, звонками и поступками — Александр Абрамович Каменский. Он ведь, будучи значительно старше и несравненно известнее меня, степени докторской не имел, но ни грана зависти — радостная готовность подставить плечо, не жалея времени и сил. Его умение, смеясь, презирать пошлость и злобу нашей ученой бюрократии меня спасало.
А сталкивался я не только с мелкими пакостями, но с какими-то шекспировскими мистическими тайнами. Об одной расскажу — ее персонажи уже принадлежат прошлому.
Каменский написал мне, что обратился к известнейшему англисту, профессору Аниксту, с просьбой быть оппонентом у меня на защите.
«Он отнесся к ней настороженно, т. к. находит, что сейчас всякая докторская защита связана с массой осложнений… ‹…›…стал выспрашивать: почему среди оппонентов нет акад. Алексеева, который вроде бы специалист по Хогарту… ‹…›…и поставил условие: Вы должны потолковать с М. П. Алексеевым о его отношении к Аниксту… ‹…›…более того, „услышать“ от Алексеева, что он приветствует кандидатуру Аникста как опытного и знающего „англиста“. Только тогда он согласен взять книгу на просмотр…»
Дальше цитирую свой ответ Каменскому:
«Аникст как в воду смотрел. Я испросил аудиенцию у академика Алексеева и поехал к нему в Пушкинский Дом. У меня не было иного пути, как попросить для начала его самого быть моим оппонентом. Он встал (!), пожал мне руку, с изысканнейшей вежливостью поблагодарил за честь и, естественно, отказался, присовокупив, что непременно придет на защиту и скажет что-нибудь. Этого одного достаточно, чтобы вопрос с Аникстом отпал (увы!). Я тем не менее пошел дальше и прямо спросил его мнение о кандидатуре Аникста: „Михаил Павлович, так вы мне не советуете?“ Он ответил: „Нет“. Так я и остался при пиковом интересе — без Аникста и почти без Алексеева…»
И это касательно людей достойнейших! Михаилом Павловичем я восхищался безмерно — его работами, эрудицией, воспитанностью. Об Аниксте слышал много лестного. Жизнь перепугала, растоптала даже олимпийцев. Тогда мне казалось: все это следствие нашей ломающей души репрессивной системы. А может быть, это универсальные человеческие слабости, просто заостренные абсурдизмом и всеобщим ужасом тоталитарной страны!
Что же говорить о ближнем круге академических, вовсе не олимпийских персонажей!
Я с мальчишеским упрямством не торопил события. Не знаю, устыдило ли кого-нибудь мое горделивое молчание, скорее оно просто всем надоело, и через два (!) года мне все же дали защититься. Этому предшествовало унизительное заседание кафедры, где все меня единодушно бранили, даже упрекнули, что я не работал в английских архивах. Это звучало вдвойне нелепо, поскольку, во-первых, кто бы меня туда пустил (простите, выпустил), а во-вторых, о Хогарте, как и о большинстве известных западных художников, все документы давно опубликованы. Готов я был ко всему и держался стойко, быть может единственный раз в жизни решившись плевать на тех, кто хочет меня слопать. И преуспел. Не миновало и года после этого заседания, и защита произошла.
За месяц до защиты у меня начались неприятности с сердцем, я три недели лежал, и мой доктор, сидя во время защиты рядом со мной, был бледнее меня. Я уже и не волновался. Никто не выступил против, все меня хвалили, но из одиннадцати «шаров» три были «черными». На следующий день один мой старший коллега, прежде едва отвечавший на мои поклоны, поздравил меня почти униженно. Против ожидания, вместо злорадной радости я испытал тошноту. Много позже понял: хама можно одернуть, перед заискивающим льстецом человек беззащитен. И если истина познается на государственной службе, то в нашей «ученой» жизни еще и при защитах диссертаций. Найти трех оппонентов-докторов, чтобы они не ненавидели друг друга, учреждение, готовое написать «отзыв ведущей организации», упрашивать знакомых и незнакомых принять участие в «свободной дискуссии», отыскать типографию, в которой можно напечатать реферат, заполнить множество бессмысленных бумаг, пережить процедуру защиты, потом почти год ждать решения ВАК — больше трех лет жизни. О них я не жалею. Я удовлетворил тщеславие, нацепил на эполеты звездочку, получил возможность, по словам мудреца, «презирать почести, имея их», стал защищеннее в социальном смысле, приобрел некие права в нашем мирке и, следовательно, средства помогать одним и препятствовать другим, согласно своим представлениям о приличии и неприличии; доказал себе, что могу не только писать книжки, но и защитить себя в служебно-этических конфликтах. Все это, наверное, достаточно мелко, немало прекрасных профессионалов обходились и обходятся без высокой степени, но я и нынче вспоминаю эту историю как победу. Теперь можно было писать, не думая об эполетах. Единственное, в чем мне не помогла степень, — в делах материальных. Я не служил и не получал жалованья, которое у докторов было тогда значительно выше, чем у простых смертных.
