И Чебоксары с каким-то колоссальным, пугающим своим циклопическим убожеством оврагом через весь город и новой скучной галереей за рекой…
Через четыре года я снова проплыл по этому маршруту. Рискну утверждать, что робкие кафе, киоски, спокойно висящий в музеях авангард, дорогие, но почти полные магазины, правда еще похожие на сельпо, показались неловким, но все же началом почти человеческой жизни. Даже Чебоксары с ямой глядели чуть веселее…
Под конец путешествия я выступил перед публикой в жанре «Встречи с интересными людьми». На меня стали смотреть с любопытством и почтением, но мы уже возвращались.
Никто не встречал меня в Ленинграде.
Я один приехал в пустую квартиру.
А в начале сентября 1988 года я совершенно для себя неожиданно оказался, именно «оказался» в Париже, поскольку никак такой оказии не ожидал. В командировке, с синим «служебным» загранпаспортом, от издательства «Аврора» по приглашению «Сёркль д’Ар». Это было парижское издательство, собиравшееся вместе с «Авророй» издать наконец мой альбом о Марке Шагале, текст которого уже давно лежал в редакции без движения. В Париж обычно ездил директор «Авроры», а тут, на либеральных ветрах, пригласили и «пустили» автора — меня.
Для меня Марк Шагал остался загадкой: он таинствен, наивен, современен и архаичен, в нем библейская мудрость и острота адепта парижской школы, провинциальная простота и психологические бездны, о которых он и сам вряд ли подозревал, судя по удивительно напыщенным и банальным суждениям, изложенным в его книге «Моя жизнь». Я писал о нем с коленопреклоненным восхищением. Написав — почти потерял к нему интерес. Для меня он оказался словно бы исчерпанным. Здесь есть некая загадка.
Окончательно «разрешили» Шагала только к концу 1980-х, и, кажется, в 1987-м я прочитал в нашем Центральном лектории первую публичную лекцию о нем. Очередь стояла на улице: лекция была обречена на успех — запретный плод, да еще с явным и редким положительным акцентом на еврейской стилистике! Но мне было приятно, я погрелся в тепле почти исторической ситуации и побыл отчасти ее героем. Хотя и понимал, что все это не более чем игра, но полезная в рассуждении просвещения.
Филипп Монсель. 1980-е
В «командировки в капстраны» я сроду не ездил. Такие путешествия были для партийных и приближенных. Но прежние строгости увядали, новая бюрократия еще не подняла голову, и мне как-то легко и стремительно оформили документы. Авроровский стукач, правда, сказал мне строго: «Вы, разумеется, член партии?» — «Нет», — ответил я беспечно, но с некоторым злорадством. Но все это уже было скорее инерцией — империя рушилась.
В Москве в величественном учреждении Госкомиздат выдали паспорт с визой. А вечером в вестибюле гостиницы Союза художников старик, со щетинистыми трясущимися красными щеками, по которым стекали слезы, попросил меня выпить с ним водки. Водка была теплая, колбаса на бумаге серая и склизкая, старик показался отвратительным. Но почти сразу мне стало стыдно, — оказалось, его наконец-то, благодаря новым временам, после долгих лет унижений восстановили в партии, откуда он был исключен за какое-то робкое вольнодумство. Как счастлив он был, не ведая, что гибнет тот мир, в который он так мечтал с достоинством вернуться! Пришлось чокаться, и кончилось тем, что я второй раз в жизни напился пьян и явился на вполне деловое свидание к малознакомой даме крайне сконфуженным и с трудом стоя на ногах.
Я не ездил за границу шесть лет, никогда не бывал на Западе «по делам» и впервые был встречен не как бедный родственник, а как важный гость, как «я сам», без суеты, надрыва и унижений. В подземном паркинге аэропорта Руасси темно-синий «рено» директора издательства «Сёркль д’Ар» Филиппа Монселя с подмигивающими хозяину фарами (невиданное по тем временам чудо), «Отель дю Буа» (Hôtel du Bois) на рю дю Дом (rue du Dòme), у самой авеню Виктора Гюго, — пять минут неспешной ходьбы до площади Этуаль, голубые под шелк обои «art nouveau», мини-бар («Он к вашим услугам, фирма платит!»), французская двуспальная кровать с валиком, цветной телевизор. И первые в жизни солидные командировочные от издательства, а не подачка от родственников.
Вечером поездка по погружающимся в сизый мрак парижским улицам, обед у Монселя, впервые в жизни услышанная музыка на компакт-диске, все впервые: я в гостях у своего парижского издателя.
Следующее утро — воскресное, тихое, сентябрьско-летнее, я вновь осознал себя в реальном Париже. Уже не было мамы в Ленинграде, не о ком было тревожиться, и никто меня не ждал. Уже иным был и я, и вся окружавшая меня дома жизнь, и Париж словно бы становился иным. Я помню до мелочей тот день — и витрины невероятно дорогого магазина «Celine», и давно знакомая drugstore
[24] на Этуаль, и целый табун восхитительно реставрированных старинных автомобилей на Конкорд: водители — в очках-консервах, перчатках с крагами, кожаных регланах — начинался парад ретромашин.
И снова бульвар Сен-Мишель, 68, прохладно-ласковое свидание с «тетей» Мэри. Получасовая встреча с торопившимся куда-то Ефимом Григорьевичем Эткиндом. А вечером Жерар Тронель, мой приятель-математик, у которого я жил в начале восьмидесятых, показал мне Forum des Halles — после Помпиду громоздкое это сооружение показалось надуманным, холодным, хотя и дерзко-великолепным — и угостил меня гамбургером в парижском Макдоналдсе, что тоже было в диковинку, хоть и невкусно.
Башня Монпарнас. Фотография автора. Конец 1980-х
Музей Орсе. 1988
«Ваш приезд нам очень выгоден», — сказал мне Монсель за первым же официальным завтраком в ресторане «Les Ministéres» на той же рю дю Бак (бесстыдно-изысканный шик под ар-нуво, красный бархат диванов, томные узоры на матовых стеклах, устрицы в шуршащем льду, прохладное шабли, неслышные официанты, роскошные сыры, меню в кожаных переплетах). Учитывая роскошь завтрака, стоимость гостиницы, обозначенную на афишке в комнате, и полученные мною командировочные, я решил, что мой хозяин мне льстит или шутит. Ничуть не бывало. «Когда приезжал ваш директор, — объяснил Монсель, — приходилось платить переводчику тысячу франков в день; кроме того, вечером на высокого гостя нападала тоска. Мы предлагали ему билеты в театр, даже в „Комеди Франсез“, но он мялся и просился посмотреть что-нибудь „более французское“, иными словами — стриптиз, конфиденциально, но с переводчиком и за счет фирмы. А работы у нас не было никакой».
